— Идет, — согласился этот автор.
Говорили потом, что ловкач действительно «посодействовал», что два вагона бумаги были издательством получены.
Из шестой своей квартиры в седьмую, последнюю, Ильф перебирался с некоторой таинственностью. Дом в Лаврушинском готов, ордер на квартиру из трех комнат, да и ключи лежат в кармане. Утром можно переезжать. Как будто все просто? Ничего подобного!
С вселением по ордеру случались в то время казусы. Утром должен состояться переезд законных жильцов, а ночью кто-то ворвался захватническим образом в квартиру. Прокурор задерживает заселение нового дома, возбуждается дело о незаконном вселении, принимаются меры. Захватчика не так-то просто выселить. И накануне переезда Ильфа происходит следующее: вечером к дому Ильфа в Нащокинском подкатывает взятый напрокат в «Метрополе» «линкольн». По лестнице взбегает Валентин Катаев. У него тоже в кармане ордер, ключи.
— Тащите табуретку, Иля! — командует он. — Надо продежурить там ночь. С мебелью!
И «линкольн» с символической мебелью, с Валентином Катаевым, Петровым и Ильфом катит в темноте восьмиэтажному дому в Лаврушинском переулке. Законные владельцы отстояли свою жилищную площадь от захватчиков.
Переехав в дом на Лаврушинском, Ильф сказал:
— Отсюда уже никуда! Отсюда меня вынесут. Пророчество? Нет, имелось просто в виду, что и дом хорош, и квартира досталась просторная, и проживет он ней много лет. Конечно, его иногда угнетали мысли о болезни. Но знал же он людей в своей среде, которые успешно лечились от туберкулеза десятилетиями. Деятельный и жизнелюбивый, он пошел в один из последних дней своей жизни на литературное собрание в Политехнический музей, где Петров прочитал с трибуны написанную ими обоими речь, сиживал в кафе. Он готовился к поездке на Дальний Восток. За несколько дней до его смерти мы были с ним на похоронах жены одного знакомого литератора. В ожидании ее кремации мы бродили с Ильфом среди могил кладбища у Донского монастыря. Здесь же состоялась через несколько дней и его кремация. Перебираясь в дом на Лаврушинском, Ильф шутил, но получилось нечто вроде предвидения.
1
Новый библиотекарь с первых же дней взялся за пересмотр книжного фонда и каталогизирование. Он был высок, худ, на лице его остро выступали скулы. Некоторые книги возбуждали в нем особенный интерес. Прислонившись к полкам, он надолго застывал, листая страницы.
В большинстве случаев это оказывался какой-нибудь сборник правил для железнодорожников разных специальностей — путейцев, тяговиков, связистов, эксплуатационников. Когда один из нас, недоумевая, спросил, что интересного можно найти в сухом перечне профессиональных правил, библиотекарь простодушно ответил, что ему никогда не приводилось еще видеть эти книги; новый интересный мир; склад драгоценных сведений.
Редакция газеты «Гудок» задумала в ту далекую пору выпускать еженедельный литературно-художественный журнал. Для первого номера уже подобраны были рассказы, стихи, очерк. Не хватало фельетона. Несколько авторов написали по фельетону, но пришлось забраковать их все без исключения. В. Катаев объявил тогда:
— У меня есть автор. Ручаюсь!
Спустя два дня он принес рукопись.
— Отличная вещь! Я говорил!
Фельетон в самом деле оказался очень остроумным и значительным. Фамилия автора — короткая и странная — ничего нам не говорила.
— Кто это Ильф?
— Библиотекарь. Наш. Из Одессы, — не без гордости пояснил Валентин Катаев.
Мы настояли, чтобы редактор подобрал другого работника для библиотеки и перевел Ильфа в газету, в «обработчики» четвертой полосы.
Страница, заполняемая хлесткими короткими письмами рабочих корреспондентов, находилась в ведении И. С. Овчинникова, пожилого человека с детским, старательным почерком. К концу дня на столе у него скапливалось до двух десятков коротеньких фельетонов, по пять-десять газетных строк каждый; веселые, остроумные, гневные, ядовитые, они били по всем чинушам на транспорте, по беспечным хозяйственникам, бессердечным, заносчивым, чванным бюрократам, зловредным пошлякам, буйствующим хулиганам, по всему грязному и темному, что мешало или могло помешать нарождавшемуся новому быту.
Полоса держала в страхе всех работников транспорта. Тот, кто, провинившись, попадал на четвертую страницу, приобретал печальную и обидную известность на долгие времена. Фельетоны запоминались. Они больно кусали и крепко жгли.
2
«Гудок» — пора нашей молодости. Ильф жил тогда вместе с Олешей в одной из комнат при редакции, в Чернышевском переулке, в комнате, кустарно приспособленной под жилье.
Неуютная, бивуачная была жизнь. Видимо, не очень любил свое тогдашнее пристанище Ильф: по вечерам он всегда появлялся в «ночной редакции» при типографии, где дежурил кто-нибудь из редакционных работников и выпускающий готовил макеты верстки. Ильф пристраивался в укромном месте с рукописью или книгой.
Интересующимся он охотно показывал занимавшие его книги; очень часто содержание их могло показаться неожиданным и интерес к ним — необъяснимым. Справочники, мемуары министров, старые иллюстрированные журналы времен англо-бурской войны или Севастопольской кампании — все представлялось ему интересным, всюду он умел находить крупицы полезных сведений.
Если же кто-нибудь хотел проникнуть в тайну его собственных записей, он, конфузясь, мял и прятал исписанную бумагу; знакомый каждому автору стыд за несовершенство, слабость и непременную наивность первых опытов обдавал жаром и краской его щеки.
Никому не известны его ранние работы. Только немногим его одесским товарищам привелось услышать в 19-м или 20-м году юношеские выступления Ильфа в литературном кафе, у входа в которое рукописная афиша обещала посетителям «один бокал оршада и много стихов».
Худенький юноша в пенсне, волнуясь, декламировал там свои стихи в прозе, многозначительные, но непонятные, стихи возвышенного, декламационного строя, тронутые нарочитой таинственностью и даже мистикой.
Кто мог думать тогда, что спустя несколько лет из молодого поэта выработается автор с такой точной, ясной и конкретной направленностью, сатирик, без промаха разящий смехом пошлость, глупость, невежество, чванство, бессердечие, лень, равнодушие?
Может быть, «четвертая полоса» — многолетняя близость к рабочим письмам с их непременной конкретностью обличений — и послужила главным формирующим началом ильфовского мышления. В молодости ум гибок и легко поддается самым крутым поворотам, диктуемым честностью и разумом.
