к начальству, то к нам:
— Запрещаем запрещать! Запрещаем запрещать!..
Потом меняется свет, и оказывается, что на актерах и актрисах дощечки с надписями, например: «Я люблю Кеннеди» — и так далее, обозначающие, что это, мол, там мы запрещаем запрещать. Но начальство уже привыкло к этим шуткам и накидало замечаний и указаний.
Потом (это мне говорили) Вознесенский сказал: «У меня в ЦК комсомола есть кореш, он посмотрит, все замечания к чертям отменит».
Пришел ЦК комсомола и запретил спектакль вообще.
Репетиция «Бориса Годунова», кирпичная стена, два стула и доска.
Золотухин на репетиции был жалок перед надменной полячкой, Любимов спрашивает:
— А что бы ты сделал, если бы над тобой издевалась русская баба?
— Я бы ей съездил.
— Ну вот и давай.
И Золотухин «съездил» Демидовой. И сразу поставил ее на место. «Царевич ты!»
А не принятые критикой «Три сестры»?
Где сначала духовой маршик звучит с небес. И открывается стена зрительного зала, а за ней — Таганка, за деревьями купол церквушки, и ветерок дует в зал…
Может быть, оттого что напомнило, как на фронте, думалось: «Поставили бы на Первую Мещанскую, дали посмотреть в одну сторону, потом в другую — а там пусть и прихлопнут…» Слезы к горлу. Проговорил: «Вот и весь спектакль…» Какая-то женщина, сидевшая рядом, встревожилась: «Уже все?»
А сестры, говоря о прекрасной будущей жизни, смотрят со сцены на нас, какие мы теперь, будущие? И Федотик фотографирует нас, будущих. И все под маршик маршируют в будущее. За красными флажками, в загоне. А предваряя дуэль, Соленый направляет на Тузенбаха палец:
— Бац!
И Тузенбах корчится в предсмертной конвульсии.
В журнале «Театр» критик проиронизировал: «Репетируют смерть».
А на фронте случалось подумать: «Если случится, — то как — сразу или с мученьем?»
Да, забыл. Происходит это все как бы в казарме — койки под байковыми одеялами, умывальники-гвоздики… Полк на постое в городке.
Казарма вспомнилась — довоенная, нескончаемая, бессрочная.
Вдруг постарел. Это случилось позавчера. Но я даже сразу и не заметил. А сегодня вижу — да.
Неловко в таком виде быть среди людей. Если можно, не приходите без предупреждения. Чтобы я успел сделать вид человека, который еще. И хорошо бы больше не работать. Пришлось бы работать, делая вид. Давно, по правде сказать, это началось уже. В войну еще.
Умер Яша, святой человек. Легко умер, ночью. Моложе меня.
Умер Камил Икрамов. Но — сделав главное в своей жизни, опубликовав повесть об отце, секретаре ЦК Узбекистана, погибшем в лагерях. (Да он и сам, Камил. Сначала сидел на коленях у Сталина, потом тоже в лагерях.)
Умер любимый народом, блистательный, закомплексованный Андрюша Миронов.
Умер Даль.
Умер Высоцкий!
Сколько их уже, прекрасных, моложе меня…
«Что это у тебя пьесы какие-то сиротские?» Смотрю — правда, эти — из детдома, та — тоже, у тех неладно с родителями. Просто это больше знакомо. Отсюда у многих потянулась на всю жизнь неуверенность в себе и какая-то прорывающаяся неврастения.
Кстати, и непонимание ничего про это, почти у всех тогда мальчишек. В госпитале медсестра спрашивала: «Так сладкого и не знал?» Многих могли так спросить. А после войны жизнь, как теперь говорят, «за чертой бедности», без прописки в получердаках и полуподвалах и борьба с космополитизмом… Вот откуда и стыды за все, что сделано наспех, от усталости, каждый поступок — в ту секунду, когда еще и не подумалось: не надо, зачем! И каждое утро теперь — воспоминания об этих стыдах, кругами, от одного к другому.
Проснулся — и выпил немного.
Теперь просыпаться и пить.
Дорога простерлась полого.
Недолго осталось иттить.
— Алеша, ты видел, какой я вчера был?
Младший мой, с запинкой:
— Да…
— Ты никогда не будешь такой?
— Не знаю.
— Почему?
— Позовут в компанию, неудобно отказаться…
Бросаю. С завтрашнего дня. С сегодняшнего. На всем сказывается. Торможение какое-то.
Маленькие мысли, оставьте меня!.. Да что это такое, сгиньте, брысь! Я и не думаю о вас! Я думаю о той женщине, что переходит дорогу. Как хорошо, что такие переходят дорогу!.. Что, опять? Да я с ума сошел! Да я и не думаю об этом! Я думаю о море весной, о грохочущем, светло-зеленом… Сгиньте, брысь!
Каждый человек соответствует городу, населению определенного размера. Во время войны, когда мы занимали небольшой городок — Тирасполь, Андреаполь (какое греческое название!), Великие Луки, — перед нами открывалась мощенная белым булыжником мостовая и заборы, над которыми нависала сирень, и окна белых одноэтажных и двухэтажных домиков, за которыми скрывались девушки в белом, которые, наверно, умеют играть на пианино и читают Хемингуэя…
Она все время искала просто хорошего человека, с которым можно поделиться мыслями или провести время. Но все так привыкли казаться хорошими людьми и принимать за это плату, что она платила и платила…
Англия, Америка, Франция, Канада, ФРГ, Япония, помогите нам!
Провожанья, прощанья, прощенья,
сборы, споры в квартирах пустых.
Кому в путь, кому — снова под дых,
а кому ожидание виз,
не имеют еще разрешенья…
— Вы когда?
— Мы в четверг.
— Нам отказ.
Срок истек. Подадим еще раз. —
Чей-то родственник щелкал и щелкал
объектива внимательной щелкой.
Фото тем, кто уже собрались,
у кого ожидание виз…
Кто друзья? Кто сестра? Кто стукач?
Эта плачет. Плачь, милая, плачь.
А оттуда неясные вести.
Эти едут, те ждут, те на месте…
Сын мой был в долгосрочном отказе, я знал.
Но тогда кто кого — я его провожал.
Как вдруг.
Я увидел молодую женщину. Она не плакала. Она была красива, красива, красива!
Я спросил ее:
— Вы уезжаете?
— Нет, — сказала она.
И я крикнул человеку с фотоаппаратом:
— Сфотографируйте эту женщину! И увеличьте ее портрет! И повесьте на стену дома! С надписью! «Эта женщина не уезжает!»
1976 г.
А недавно я узнал, что она живет в Париже.
1990 г.
Комик Макс Линдер покончил жизнь самоубийством из-за того, что Чаплин его превзошел. Достоевский карикатурно изображал собратьев по перу Тургенева и Гоголя. Булгаков в «Театральном романе» вывел в образе завистливого писателя популярного в те времена Бориса Пильняка. Каждый выбирает себе предмет для соперничества и терзаний.
Когда Марлен Дитрих, звезду мирового экрана, спросили:
— Как вам удается не стареть?
Она ответила:
— Я хорошо сплю и никому не
