Вот это, и только это, давало ему непререкаемое право управлять работой одного из крупнейших в стране конструкторских бюро.
Смолоду неказистое, к старости лицо его оплыло глубокими складками; белые короткие волосы не скрывали неправильной формы шишковатую голову; одряхлевшие, сурово нависшие веки затенили нетерпеливые глаза-льдинки, всевидящие, всепонимающие. Создавалось впечатление, будто Старик давно и прочно огрубел, отстранился от живого пульса дней, от необходимости общаться с окружающими, но как только он начинал говорить, это впечатление исчезало. Властный низкий голос, то насмешливый, то пытливый, недвусмысленно выдавал великолепного собеседника, не терпящего бесед применительно к его возрасту. Все в поведении и одежде было без позы, без претензий. Носил двубортные пиджаки, сорочки без галстуков, но застегнутые на все пуговицы, зимой - дубленое полупальто, треух, легкие войлочные ботинки. Глядя на него, трудно было поверить, что не только самолеты, но и КБ, аэродром, подъездные дороги, жилые кварталы фирмы назывались его именем, хотя никто никакими указами этих названий не присваивал. Из-за внешней непрезентабельности он легко терялся на людях, подчас попадая в курьезные истории.
Рассказывали, как-то в конце рабочего дня, когда в сборочном зале завода уже было нелюдно, Старик рассматривал многощелевые закрылки поставленного в ангар "С-44". На крыле несколько работниц торопились окончить клейку лоскутов ткани к элеронам. К утру намечалась наземная отработка управления, а потому работа была срочная. Вид лысого старика в плохоньких очках вывел из равновесия одну из женщин. Что пришло ей в голову, бог весть. Скорее всего, как всякая женщина, она чувствовала себя неловко, будучи обозреваема снизу.
- Что уставился, старый хрен! - напустилась она на Главного. - Стал и стоить, будто дело делаить! А ну уматывай!..
Узнавшие Главного одергивали подругу за халат, шептали:
- Замолчи! Чего мелешь?.. Вот дура...
Это был едва ли не единственный случай, когда на Старика прикрикнули; ни один человек в здравом уме не решился бы на такое.
Главного легко угадывали по манере отрешенно опускать голову при ходьбе, закладывать руки за спину и потешно взбрыкивать ногами, когда на пути попадался камешек. Чем больше он был озадачен, тем дальше зафутболивал всяческую нечисть из-под ног.
Впервые встречаясь с человеком, он величал его только по имени-отчеству, однако всем сослуживцам говорил "ты", и это не выглядело невежливо.
Иногда кто-нибудь из новичков инженеров, следуя моде демонстрировать "широту взглядов", небрежно замечал о старческой немощи Главного, о том, что Старик "не тот", а если и продолжает руководить фирмой, то номинально, гонорис кауза, так сказать, вроде почетного президента. Такие высказывания в кругу старых работников базы оборачивались для "смельчака" тем же, чем обернулась попытка забросать грязью Вольтера на известном рисунке Домье: хулитель оказывался по колено в грязи. "Смельчак" трезвел, понимая, что сморозил глупость. Одному из таких верхоглядов Костя Карауш сказал:
- Никогда и никому, кроме мамы, не доказывай, что ты вундеркинд.
Едва Старик скрылся за двойными дверями с надписью золотом по небесно-голубому "Главный конструктор", как в диспетчерской длинно зазвонил телефон.
- Николай Сергеевич приглашает летный состав. Лютров вошел последним, вслед за Витюлькой Извольским. Все старались сесть подальше, стулья возле большого, как бильярд, стола, где сидел Старик, исподлобья оглядывая входивших, пустовали. Лишь Нестор Юзефович, нимало не смущаясь, что выглядит фигурантом, представляя собою заболевшего Добротворского, одиноко восседал одесную начальства, с подобострастной строгостью оглядывая каждого входящего, словно тот должен был входить как-то иначе. Между Гаем и Саетгиреевым, опустив голову и теребя брелок на связке автомобильных ключей, сидел начальник отдела испытаний Данилов. Под его пальцами то и дело поблескивал кружочек металла, сделанный в виде древней монеты с изображением чеканной головки женщины.
Минуту в большом кабинете, залитом лучами закатного солнца, было тихо. Забывшись, Старик чертил что-то на листе бумаги, подперев левой рукой тяжелую голову.
- Все? - спросил он.
Ему никто не ответил, даже Юзефович; скажешь "все", ан какой-нибудь подлец и подведет.
Старик переводил взгляд с одного лица на другое, покручивая в руках пестрый карандаш. И неловкое молчание, и причина, ради которой они собрались, и то, что предстояло услышать, было настолько чуждо человеческой величине Главного, что Лютрову стало стыдно за амбицию Боровского. Для Юзефовича подобные истории были вполне в масштабе его личности. Он и сейчас, как губка, напитывался сдавленной атмосферой скандала, освященного присутствием Главного. Одно это сознание, что Старик участвует в привычных Юзефовичу делах, было невыносимо. Хотелось, чтобы Дед закричал, обозвал всех последними словами.
- Ты! - как удар гонга прозвучал голос Старика.
Карандаш в руках Главного нацелился в грудь Гая.
- Что скажешь о катастрофе "семерки"?
Гай поднялся, машинально проверил, на месте ли галстук:
- Мне... известны выводы аварийной комиссии.
- Мне тоже, - перебил его Старик. - Я хочу знать, считаешь ли ты эти выводы обоснованными?
- У меня нет оснований ставить под сомнение документы комиссии, - Гай наконец понял, чего от него хотят.
Старик махнул рукой, садись, мол, и направил карандаш в сторону Чернорая.
- Ты?
- Считаю заключение комиссии убедительным, - мешковатый и широкоплечий, Чернорай переступил с ноги на ногу и сел.
- Ты?
- Чего я, умнее других? - Долотов покосился на "корифея".
- Ты? Ты? Ты?
Последним поднялся Лютров.
- Под заключением комиссии стоит моя подпись.
Старик кивнул, подводя черту, и замолчал. Заметно было, что в этой части собеседования он и не ожидал иного результата.
Неопрошенным оставался Боровский. Главный или не хотел к нему обращаться, или не решил, как к этому приступить. Он встал из-за стола, прошелся от угла до угла стены, закинув руки назад и разглядывая паркет. Пнуть ногой было нечего. Дойдя до Боровского, остановился.
Тот медленно поднялся, оказавшись на голову выше Старика.
- Ну? Скажи ты? - тихо произнес Главный.
Крупное лицо "корифея" в редких рябинах на лбу и щеках стало серым. Он либо впал в прострацию, либо решил молча принять кару.
- Молчишь, сучий сын! - фальцетом взвизгнул Старик и от волнения пожевал губами. - Счастлив твой бог, что молчишь!
Вернувшись в кресло за столом, он некоторое время барабанил пальцами по стеклу на зеленом сукне.
