Вместе с тем русский мыслитель не идеализирует народ. Он хорошо знает крестьянские массы России, глубоко сочувствует им и считает, что они являются «стержнем» русской жизни. Белинский отмечает прекрасные задатки в русском народе и называет его «гениальным ребенком».
Но одновременно он видит характерные для крестьян того времени забитость, отсталость, невежество, неорганизованность. Особенно удручает критика косность крестьян, и он пишет, слишком расширительно толкуя это их свойство: «Масса всегда живет привычкою и разумным, истинным и полезным считает только то, к чему привыкла» (3, 10, 31). Еще задолго до путешествия по югу России Белинский высказывается об отсталости крестьян с беспощадной резкостью, видя в этом общественную трагедию (см. 3, 11, 148). И вот он встречается со славянофильской версией о стремлении русских крестьян самостийно перейти к общинному строю и с теорией Бакунина об их готовности к социалистической революции. Критик видит абсурдность обеих точек зрения; отсюда его слова о том, что Бакунин и славянофилы помогли ему сбросить «мистическое верование в народ» (3, 12, 467).
Что это? Отречение от народной революции? Конечно, нет. В этих высказываниях Белинского отражаются его мучительные поиски реальных для того времени методов преобразования России. Он жаждет крестьянской революции. Намекая на нее, он пишет в подцензурной печати, что у народа бывают «минуты великой мудрости и великой силы в действии» (3, 10, 369). В беседах с друзьями он называет крепостной строй «злокачественным нарывом» на теле страны, который народ должен «сам грубо проткнуть», т. е. уничтожить революционным путем. «Когда это совершится, — заявляет критик, — мои кости в земле от радости зашевелятся» (36, 191).
Но какие бы надежды он ни возлагал на революцию, он знал, что ее нельзя вызвать искусственно. «Жизнь народа не есть утлая лодочка, которой каждый может давать произвольное направление легким движением весла» (3, 10, 19). Поэтому Белинский считает, что нельзя сбрасывать со счета и реформы сверху. Он видел, что режим Николая, как это обычно бывает в глухие и мрачные периоды истории, требует не талантов, а ничтожных, бездарных и косных чиновников. И он противопоставил таким деятелям Петра I (которого, кстати сказать, он всегда идеализировал). Это вовсе не значит, что он в это время повернул свои взоры к царскому трону. Как раз в это время в «Письме к Гоголю» Белинский дал уничтожающую характеристику самодержавию. В Петре он видел в данном случае не самодержца, а новатора. Характеризуя роль гениальных личностей, он говорил, что они, выполняя «требования духа времени» (3, 6, 53), олицетворяют собой новое и возбуждают массы на борьбу со старым. Белинский справедливо считал, что Россия нуждалась в таком гениальном человеке, который бы возглавил ее преобразование.
Итак, последние годы жизни критика не были периодом отказа от революционных традиций. Они стали периодом его новых достижений в области теории общественного развития, попыток преодоления идеалистического подхода к истории, верного определения ближайших исторических перспектив России.
Глава VI. Теория познания
В философии Белинского значительное место занимают гносеологические проблемы, при решении которых ярко проявилась диалектичность его мышления. Он и сам говорил, что диалектика — «средство дойти до знания истины» (3, 8, 507). Достижения Белинского в области гносеологии относятся к 40-м годам.
В первых работах критик, как уже отмечалось, отводил решающую роль в познании бессознательному художественному творчеству. В дальнейшем Белинский посвящает теории познания статью «Опыт системы нравственной философии А. Дроздова», относящуюся к осени 1836 г. Статья эта написана в последовательно идеалистическом направлении. Отмечая, что «есть два способа исследования истины: a priori и a posteriori, то есть из чистого разума и из опыта» (3, 2, 239), Белинский далее излагает сущность рационализма и эмпиризма. Уже в самом этом изложении он подчеркивает свое отрицательное отношение к эмпиризму, говоря, что для его защитников разум есть «поденщик, раб мертвой действительности, принимающий от нее законы и изменяющийся по ее прихоти…» (3, 2, 239). Эту же мысль он развивает в одном из писем. «Опыт, — говорит Белинский, — ведет не к истине, а к заблуждению, потому что факты разнообразны до бесконечности и противоречивы до такой степени, что истину, выведенную из одного факта, можно тотчас же пришибить другим фактом; найти же внутреннюю связь и единство в этом разнообразии и противоречии фактов можно только в духе человеческом, следовательно, философия, основанная на опыте, есть нелепость» (3, 11, 152).
Но уже в ранний период творчества Белинский начинает осознавать недостаточность, односторонность рационализма и постепенно отходит от чисто умозрительного направления. Он заявляет, что ненавидит отвлеченную, оторванную от жизни мысль, что он по природе своей враждебен такому мышлению (см. 3, 11, 245). Бакунину он пишет, что тому «помогает уловить истину» отвлеченная логика, а ему, Белинскому, открывает ее жизнь. «Что ж мне делать, — спрашивает критик, — когда для меня истина существует не в знании, не в науке, а в жизни?» (3, 11, 271). «Есть для меня всегда будет выше знаю» (3, 11, 318), — развивает он эту же мысль.
Подчеркивая коренное различие своих гносеологических взглядов и взглядов Бакунина, Белинский заявляет: «…ты в жизни рационалист, — я эмпирик» (3, 11, 272). Но Белинский предупреждает, что его «эмпирический опыт… не совсем эмпирический» (3, 11, 315). Он протестует против обвинения его Бакуниным, будто он отказался от отвлеченного мышления в процессе познания.
Белинский приближается к правильному решению вопроса о рационализме и эмпиризме в 1843 г. в своей статье «Сочинения Державина». Он характеризует рационализм и эмпиризм как «односторонности, равно чуждые истины», и видит истину «в свободном примирении обеих этих крайностей» (3, 6, 588). Говоря о задачах исторической науки в работе «История Малороссии», относящейся к тому же периоду, критик пишет, что историку надо с честью пройти между двумя крайностями: «…между опасностию затеряться и запутаться в многосложности событий и, за их частностию, потерять их диалектическую связь между собою, их отношение к целому и общему (идее), и между опасностию произвольно натянуть события на какую-нибудь любимую идею, заставив их лжесвидетельствовать в пользу или односторонней, или и вовсе ложной доктрины» (3, 7, 53).
