Следовательно, в количественном отношении предписаний чести всегда будет меньше у народа, не разделенного на касты, чем у всех других народов. Если когда-либо появятся нации, в которых будет трудно обнаружить даже следы классового расслоения, кодекс их чести ограничится небольшим числом правил, да и сами эти правила мало-помалу будут сближаться с нравственными законами, принятыми всем человечеством.
Таким образом, законы кодекса чести у демократического народа должны быть менее причудливыми и менее многочисленными, чем у аристократии.
Они также должны быть менее четкими; это с неизбежностью следует из всего, сказанного выше.
Когда правила чести не столь многочисленны, а их характерные особенности не столь своеобразны, часто их бывает трудно распознать.
На это имеются и другие причины.
В средние века у аристократических народов, несмотря на смену поколений, каждое семейство оставалось бессмертным и незыблемым; не менялись ни идеи, ни условия существования.
Поэтому в те времена каждый человек имел перед собой одни и те же предметы, которые он рассматривал с одной и той же точки зрения; его глаза постепенно изучили эти предметы до мельчайших подробностей, и его взор с течением долгого времени не мог не обрести проницательности и зоркости. Вследствие этого люди, жившие при феодализме, отличались не только тем, что их кодекс чести составляли крайне необычные нравственные представления, но также тем, что каждое из этих представлений отпечатывалось в их сознании в формах отчетливых и точных.
Этого никогда не может быть в такой стране, как Америка, где все граждане находятся в постоянном движении, где общество, ежедневно преобразовываясь само, вместе со своими нуждами меняет и воззрения. В подобной стране люди, мельком замечая существующие правила чести, редко имеют свободное время для того, чтобы пристально их рассмотреть.
Но даже в совершенно неподвижном обществе было бы очень трудно установить для слова «честь» неизменное значение.
Поскольку в средние века у каждого класса было свое понятие о чести, к согласию по этому вопросу могло прийти лишь ограниченное число людей, что являлось залогом четкости и определенности этого понятия. Кроме того, все те, кто признавал понятие чести, занимали в обществе одинаковое и свойственное только им положение и вслед-
451
ствие этого были естественным образом расположены к тому, чтобы соглашаться с предписаниями законов, созданных только для них.
Посему понятия чести приобрели завершенную, тщательно детализированную форму кодекса, в котором все предусматривалось и предписывалось заранее и которым устанавливались твердые, всегда очевидные нормы поведения. У такой демократической нации, какой является американский народ, где все ранги и чины перемешаны и где общество в целом представляет собой единую массу, сплошь состоящую из сходных, но не абсолютно подобных элементов, заранее никогда нельзя быть полностью уверенным в том, что кодексом чести дозволяется, а что запрещается.
Этот народ, безусловно, осознает в глубине души наличие общенациональных задач, порождающих сходные воззрения в сфере нравственности; однако подобные коллективные суждения никогда не появляются в сознании всех граждан одновременно, в одной и той же форме и с одной и той же силой. Закон чести у них существует, но он часто нуждается в истолкователях.
Ситуация представляется еще более запутанной в такой демократической стране, как наша, где различные классы старого общества, достигшие некоторого сближения, но еще не сумевшие перемешаться, постоянно обмениваются друг с другом различными, часто противоположными понятиями чести, где всякий по своей собственной прихоти отвергает одну часть мнений, унаследованных от его предков, сохраняя другую их часть. Разнобой произвольных оценок достигает такого размаха, что вообще не позволяет установить какое-либо общее правило. В итоге здесь почти невозможно сказать заранее, какие поступки будут в чести, а какие заслужат осуждения. Это мерзкие времена, но они не продлятся долго.
У демократических наций неизбежно кодекс чести, будучи не вполне точным, не имеет особой силы, ибо плохо понимаемый закон не так-то просто применять с уверенностью и твердостью. Общественное мнение — естественный и суверенный толкователь законов чести — всегда выносит свой приговор с колебаниями, если не видит ясно, в какую сторону надобно склониться, осуждая или хваля то или иное деяние. Иногда общественное мнение в этом случае разделяется на противоположные точки зрения, а часто сохраняет безучастность, не вмешиваясь в происходящее.
Относительная слабость законов чести в демократических обществах обусловлена также множеством других причин.
В аристократических странах идентичные понятия чести всегда принимаются лишь определенным кругом людей, часто весьма ограниченным и всегда отделенным от всех остальных себе подобных. Поэтому в сознании этих людей представления о чести легко смешиваются со всем тем, что выделяет их из массы. Честь начинает восприниматься ими как отличительная черта их социального облика; они применяют различные правила ее кодекса с пылом личной заинтересованности и проявляют подлинную страстность, если так можно выразиться, в желании подчиняться им.
Истинность данного утверждения с полной очевидностью подтверждается чтением в сводах средневековых постановлений обычного права тех статей, которые относятся к судебным поединкам. В них вы обнаруживаете, что дворяне, решая свои тяжбы, должны были пользоваться копьем и мечом, тогда как вилланы сражались на палках, «принимая во внимание то, — утверждается в судебниках, — что вилланы не имеют чести». Это не значит, как можно вообразить себе в наши дни, что эти люди считались презренными; это означает лишь то, что их поступки оценивались по иным критериям, чем поступки аристократов.
Поразительной на первый взгляд представляется следующая закономерность: в периоды наивысшего могущества кодекса феодальной чести его предписания в целом оказываются наиболее странными, настолько странными, что может показаться, будто беспрекословность подчинения им прямо связана с тем, насколько они отходят от требований здравого смысла. Данная закономерность подчас наводила на мысль о том, что сила чести обусловливалась именно экстравагантностью ее законов.
Оба эти явления в действительности имеют единое происхождение, но они не вытекают одно из другого.
Причудливость кодекса чести находится в прямо пропорциональной зависимости от того, насколько полно и точно он выражает специфические потребности, ощущаемые очень узким кругом людей, а его могущество обусловлено тем, что он выражает потреб-
