Чтобы предупредить его превращение в меньшинство и сохранить принцип ответственности министров-социалистов перед Советом, вождь этого большинства Церетели был вынужден пустить в ход всю свою изворотливость. Каждая его победа должна была сопровождаться компенсирующей эту победу уступкой точке зрения противников. Тактическая линия поведения превращалась, таким образом, в ряд зигзагов, среди которых все труднее становилось сохранить господствующее направление. Постоянные компромиссы с очередными криками дня привели, наконец, если не к потере основной тактической линии, то к полной потере понимания этой линии и доверия к ней в тех рабочих и солдатских массах, на которые опирались Советы. Демагогия крайних левых течений очень ловко воспользовалась этой сложностью и запутанностью тактики более умеренных вождей и привлекла на свою сторону массы крайней простотой и привлекательностью лозунгов так же, как и упорной последовательностью, если не в проведении, то во всяком случае в повторении, в затверживании этих лозунгов. Реклама и агитация среди большевистских течений всегда были поставлены образцово.
Двойственность, которая в конце концов погубила первую коалицию, заключалась уже в самом определении основной задачи, для осуществления которой она образовалась. Для Церетели этой задачей было объединение «буржуазии» с «революционной демократией» (то есть социалистами совета) на одной «демократической платформе», которую он хотел считать всенародной, но которая была в сущности партийно-социалистической. Это был плохой и чисто формальный способ – не разрешить, а симулировать разрешение глубокого и неразрешимого противоречия, которое существовало между научным тезисом марксизма, что при данном состоянии производства возможна лишь «буржуазная» революция, и нетерпеливым стремлением большинства русских социалистов перевести русскую («мировую») революцию из политической в социальную (социалистическую).
Для членов первого правительства, наладивших коалиционную комбинацию, напротив, задача коалиции была совсем другая. Недаром над осуществлением коалиции так же усиленно работал Альбер Тома, как и Керенский с Некрасовым и Терещенко. Убеждением первого было, что нужно спасать боеспособность революционной России путем уступок руководящим течениям социализма, а убеждением остальных было, что боеспособность армии можно удержать, лишь поставив ей понятные для нее и способные воодушевить ее цели войны. Так как такими целями этим ослепленным людям непременно представлялся лозунг Совета «без аннексий и контрибуций» (то есть в сущности отказ от целей войны), то намерения Некрасова и Тома внешним образом сходились с намерениями Церетели и Керенского, которые тогда считали себя «циммервальдцами». Приобреталась видимость «единого фронта» внутри и вовне.
«Я спрашиваю себя, – так объяснял свою политику Н. В. Некрасов перед 8-м съездом партии народной свободы (9 мая), – что дороже для нас и для наших союзников: эти ли договоры, для осуществления которых неизвестно когда придет время, или то боевое единство, которое одно может дать нам возможность спасти честь и достоинство России? Решающим для меня было то, что я слышал от делегатов из армии… Эти люди сказали нам: если вы хотите, чтобы армия шла в бой, если вы хотите от нее прежней дисциплины и прежнего единства, то дайте ей те цели борьбы, которые ей понятны, которые она видит перед собой и может защищать реально. И помните, что нельзя возложить на плечи армии, уже три года борющейся на фронте, ту задачу, которая этой армией не разделяется». Условную справедливость этой позиции признал и П. Н. Милюков в конце своей речи о своем уходе в частном заседании членов Государственной думы. Он не верил, что указанные средства могут привести к цели и что можно усилить желание воевать, отказавшись от национальных целей войны; он доказывал также, что в основе этой формулировки лежит пассивное подчинение тенденции, внесенной извне и грозящей в конечном счете полным распадом власти и всеми ужасами гражданской войны…
Как бы то ни было, задача была поставлена, и опыт ее осуществления начался сразу по двум тем линиям, которые были искусственно соединены, но тотчас же расходились в разные и даже противоположные стороны: по линии поддержания боеспособности армии и по линии «демократизации» нашей внешней политики. Первой задачей задался А. Ф. Керенский при скрытом и все возраставшем противодействии Совета. Второй задачей задался сам Совет, точнее его «комиссия по внешним сношениям», при скрытом и постепенно слабевшем противодействии М. И. Терещенко. За этими двумя тенденциями, исходившими из разных центров и друг другу противоречившими, основная задача – укрепление революционной власти – была совершенно забыта.
2. Фразы и действительность в военном вопросе
Керенский уговаривает армию. Разложение армии. Внутреннее противоречие было налицо и при осуществлении первой тенденции – под держания боеспособности армии. Так как эта цель считалась лучше всего достижимой путем объяснения армии, за что она борется, то за исполнение этой задачи – за убеждение армии – взялся лично А. Ф. Керенский. Он исполнил ее путем объезда фронта. Но одновременно с убеждениями военного министра армия получила «декларацию прав солдата», окончательно разложившую в ней начала принудительной дисциплины. Последствия были такие, каких не могло не быть: задача, взятая на себя А. Ф. Керенским, оказалась неосуществленной.
Военный и морской министр объехал Гельсингфорс, Каменец-Подольск, Одессу, Севастополь, Киев, Ригу и другие города. В общественных зданиях и перед фронтом, на заседаниях разных организаций и на торжественных приемах сотни тысяч солдат и граждан видели стройную фигуру молодого человека в помятом френче без украшений и отличий, с больной рукой, согнутой в локте и спрятанной за борт, с болезненным бледным лицом, носящим следы нервности и крайнего утомления, слышали его пламенную речь, составленную из коротких отрывистых фраз, говоривших о свободе, о свете, о правде и ежеминутно прерывавшихся бурными взрывами аплодисментов и восторженными обетами верить, слушать, пойти за министром-социалистом вперед, за республику, за мир (иногда еще прибавляли и за «матушку Русь»). «Товарищи, – говорил министр, – в нашей встрече я вижу тот великий энтузиазм, который объял всю страну, и чувствую великий подъем, который мир переживает раз в столетие. Нечасты такие чудеса, как русская революция, которая из рабов делает свободных людей… Нам суждено повторить сказку Великой французской революции. Бросимся же вперед, за мир всего мира, с верой в счастье и величие народа» (Одесса, 16 мая). Вот канва, по которой мысль скачет и рвется, «чудеса» и «сказка» сплетаются с «верой» и «энтузиазмом», и все покрывается тоном возбуждения и страсти, вызывающей ответный клик, психологическую детонацию в душах собравшейся толпы. Оратор среди возбуждения остается господином своей мысли и пытается провести в сознание толпы в форме, не противоречащей условной приподнятости, те государственные идеи, для которых он приехал. Свобода обязывает; отказ от внешней дисциплины налагает долг внутренней дисциплины; стремление к скорому миру обязывает быть сильными на фронте; враг, не уважающий идей, должен преклониться перед силой. Оратор находит способы позолотить эти пилюли, преподнести их в форме, не охлаждающей оваций толпы. «Пусть никто не думает, что русский революционный народ слабее старого царизма и что с ним можно не считаться. Нет, вы посчитаетесь!» (бурные аплодисменты) (Гельсингфорс, 10 мая). «Я бы мог сказать вам: вы свободные люди, идите домой, там ждут вас земля и воля. Темные люди пойдут за таким призывом. Они не виноваты в том. Никто не учил их. О них никто не заботился. Но тогда погибнет армия, и с ней погибнет свобода, погибнет русская революция» (возгласы: «ни за что не выдадим», рукоплескания) (Каменец-Подольск, 15 мая). «Мы создаем не какой-нибудь английский или немецкий строй, а демократическую республику в полном смысле этого слова» (бурные аплодисменты и крики «верно»). «Вы самые свободные солдаты мира. Разве вы не должны доказать миру, что та система, на какой строится сейчас армия, – лучшая система? Разве вы не докажете другим монархам, что не кулак, а Советы есть лучшая сила армии? (возбужденные возгласы: «докажем»)… Наша армия при монархе совершала подвиги: неужели при республике она окажется стадом баранов?» (буря аплодисментов, крики «нет, никогда») (Каменец-Подольск). «Нам не нужно чужого, но нам нужно право на свое, на сохранение своей чести и достоинства революционного народа. О наших желаниях мы сказали всему миру – и нашим союзникам, и нашим врагам. Теперь мы желаем, чтобы демократия воюющих с нами стран нашла в себе столько мужества, сколько нашлось у нас – полуварваров, как нас называют в Европе» (гром аплодисментов) (Киев, 20 мая). Очень много «я», и этот прием безошибочно сближает оратора с толпой и вызывает энтузиастические отклики. «Многие военные, изучавшие военное дело десятилетиями, отказывались взять пост военного министра, я, невоенный человек, я взял его» (рукоплескания). (Каменец-Подольск, 14 мая). «Если вам предстоит почетная смерть на глазах всего мира, позовите меня: я пойду с ружьем в руках впереди вас» (гром рукоплесканий)… «Вперед, на борьбу за свободу, не на пир, а на смерть я зову вас. Мои товарищи социал-революционеры умирали один за другим в борьбе с самодержавием. Мы, деятели революции, имеем право на смерть» (снова гром аплодисментов, возгласы: «Мы идем за тобой, товарищ. Вперед, за свободу»). И даже, когда один офицер по поручению товарищей подошел к Керенскому и высказал, что происходящее в тылу внушает им опасение (полностью потом подтвердившееся), что при наступлении ударных частей армия не сможет получить потом поддержки от резервов, Керенский отвечал той же псевдоспартанской позой: «Когда мы, кучка революционеров, бросились на борьбу со сложным механизмом старого режима, мы никогда не оглядывались назад, на тыл, не ждали резервов, мы шли на борьбу без оглядки и, если надо было, умирали. Если вам дорога свобода и революция, и вам понадобится идти, и если даже вы пойдете одни, идите и, если нужно умереть, умрите» (Рига, 23 мая). Быть может, этот офицер принадлежал к тем многим, которые действительно, умерли: он смущенно стоял перед оратором-министром и повторял полушепотом, вероятно, не столько устыженный, сколько разочарованный: «Я пойду, я пойду»…
