До этого площадь пережила два памятника.
Первый — белому генералу Скобелеву, освободителю славян от турецкого ига. Второй — монумент Свободе, работы скульптора Андреева. Но кому-то из высшего партийного начальства монумент пришелся не по вкусу, его снесли. Площадь была свободна, машины туда не заезжали.
В 1947 году, в ознаменование 800-летия Москвы, на площади водрузили здоровенный гранитный камень, означавший место будущего памятника основателю Москвы князю Юрию Долгорукому. В футбол на площади нам играть запретили.
На месте, где сейчас стоит дом № 8 по улице Тверской (быв. Горького), существовал большой пустырь, назывался Бахруша. Очень подходящее место для игры в футбол. Там частенько играли старшие парни. Они с одной стороны пустыря вогнали два деревянных столба с перекладиной — получились футбольные ворота. Вторых ворот поставить не разрешили — это был выход с пустыря в переулок между пустырем и сквериком.
Наши футбольные сражения перенеслись на Бахрушу.
Но мы открыли еще одно замечательное место!
На территории стадиона «Динамо» со стороны улицы Масловка была площадка, где одиноко стояли настоящие футбольные ворота, с полосатыми стойками и веревочной сеткой. Площадка эта была ограждена от улицы высоким забором — рядом железных пик, соединенных двумя горизонтальными полосками. Иногда в летние дни немногочисленная компания ребят с нашего двора пробиралась на эту площадку. Подсаживая друг друга, перелезали через ограждение — и вот они, настоящие ворота, и можно бить по ним настоящим мячом!
Бить по воротам называлось «стучать». Говорили: «Пойдем на «Динамо», постучим».
Думаю, в Москве тогда не было мальчишек, которых нельзя было назвать, как сейчас говорят, «фанатами» футбола. Мы знали наперечет всех игроков всех команд в лицо, по именам и фамилиям, с упоением слушали радиорепортажи спортивного обозревателя Синявского о ходе игры прямо со стадиона. Наш двор «болел», за редким исключением, за «Спартак». Но нам, в отличие от сегодняшних «фанатов», даже в голову не пришло бы побить кого-то только за то, что он «болеет» за другую команду — «Динамо» или ПДКА. Мы по-настоящему знали и любили футбол, радовались выигрышам, огорчались поражениям, а не маскировали свою глупую агрессию преданностью этой игре.
И вот однажды, когда мы «стучали» по настоящим воротам на площадке, неожиданно появились двое: нападающий «Спартака» красавец Сергей Сальников и вратарь «Динамо» Лев Яшин.
Сальников был в костюме, а Яшин в черном свитере и в кепке.
Мы прямо-таки обмерли в немом восхищении.
— Ну, футболисты, — сказал Яшин, — я займу свое место, а вы мне «постучите».
Вы понимаете, что это такое — бить по воротам не кому-нибудь, а ему, Льву Яшину? Ах, если бы вы могли понять…
Скажу только, что никакой снисходительности вратарь к нам не проявлял. Он ловил или отражал все наши старательные удары.
Что и говорить — сам Лев Яшин!
Второй раз я встретился со Львом Ивановичем на записи новогодней телепрограммы «Голубой огонек». Меня пригласили на запись в связи со всенародной популярностью фильма «Коллеги», где я сыграл главную роль.
Сколько лет прошло, а Яшин, оказывается, помнил, как он стоял в воротах, отражая удары каких-то восхищенных мальчишек. Надо же!
Судьба послала мне еще одну встречу с легендарным вратарем. С телевизионного фестиваля в Монте-Карло я улетал домой через Париж и в аэропорту, прямо перед выходом на поле, столкнулся с Яшиным. Он летел в Москву с футболистами «Динамо», где состоял в должности начальника команды.
В самолете мы сели рядом и за время полета переговорили о многом.
Я спросил Леву о его друге великом футболисте Всеволоде Боброве, который недавно скоропостижно ушел из жизни. Оказалось, что Боброва категорически не устраивала организация футбольного дела в нашей стране. Он боролся с чиновниками от спорта, горячо отстаивая свои убеждения.
Яшин пытался его образумить, говорил ему, что плетью обуха не перешибить. Но Бобров продолжал биться в глухую стенку непонимания, и сердце его не выдержало.
Мы тогда о многом переговорили «за жизнь» и радовались, что наши взгляды по многим жизненным вопросам совпадают.
Перед самым приземлением он сказал:
— Хочу тебе что-нибудь написать на память. У тебя есть, на чем?
У меня в бумажнике почему-то оказался снимок нашей дачи — маленького финского домика, который мои родители построили на берегу Москва-реки.
На оборотной стороне фотографии Лев Иванович Яшин написал: «Дом, который строил Ливанов, будет жить вечно в народе» — и расписался.
Спасибо тебе, Лева. Царство тебе небесное!
Утверждаю с полной ответственностью: большинство в моем поколении росло независимыми, свободными людьми!
Сегодня, когда у меня уже внуки подросли, объявились какие-то новоявленные «историки», которые с беззастенчивой настойчивостью пытаются представить ребят моего поколения какими-то безмозглыми куклами, примитивными роботами, которые, нацепив красные пионерские галстуки, тупо маршируют строем под надзором старших роботов, бездумно зубрят школьные задания, регулярно доносят учителям о провинностях друг на друга.
Эти обнаглевшие лгуны стараются узаконить в нашей истории свои злонамеренные спекуляции на тоталитарном характере «сталинской эпохи», и что самое отвратительное, так это их попытка провести параллели между моим, тогда подрастающим в годы войны поколением и фашистским «Гитлерюгендом».
Очень это тревожно. Особенно тревожит, что такого рода измышления, вопреки правде жизни, находят поддержку в определенном слое наших недозрелых «демократов».
Можно было бы сказать: «Боге ними, оставим это на их совести». Но вот совести у них как раз и нет, да и в Бога они не верят.
В нашей мальчишеской жизни в те годы было три разных мирка, в которых мы попеременно существовали: семейный дом, школьный класс и «наш двор». То, что позволялось в школе, не позволялось домашним укладом, а то, что позволялось во дворе, исключалось и для дома, и для школы. И не надо думать, что мы росли лицемерами. Мы постоянно сравнивали эти три мирка, нащупывая свой жизненный выбор.
К чести наших родителей, наших школьных учителей и всего нашего школьного племени, у нас в классе криминальных личностей не образовалось. Хотя, подрастая, «приблатненными», как тогда говорили, становилась добрая половина учеников.
Эта «приблатненность» прижилась во дворах многонаселенных московских домов, куда приносилась с улиц. В последние годы войны мальчишеское население превосходило по численности мужское население Москвы. Во дворах был свой уклад, где «королили» старшие парни, приближавшиеся к призывному возрасту. Нами, сопляками, уголовный мир не интересовался за ненадобностью, а вот старших старался вовлечь в сферу своего влияния. И частенько не без успеха.
