Силой, обеспечивающей соблюдение законности и порядка, становится государственная власть, персонифицированная в личности монарха. Монарх — носитель народного суверенитета, в нем воплощена вся «свободная мощь Государства». Поэтому все отправления социальных функций происходят от имени верховного суверена, воля которого становится последним основанием любого общественного действия и мерилом законности этого действия. Но такое положение создает специфическую политико-юридическую ситуацию, о которой Вико упоминает вскользь, уклоняясь от анализа ее следствий. Однако следствия эти очень важны, они издавна служили предметом напряженных размышлений крупнейших политических мыслителей античности и Нового времени. Если монарх — источник суверенитета и легитимности всего государственного порядка, то его воля оказывается выше гражданской законности, которая опирается на решения суверена. Значит, создатель закона волен сам решать, следовать закону или нет. Получается, что не закон ограничивает монарха, а монарх — закон, ибо он, если захочет, может либо изменить закон, либо издать специальный циркуляр, ограничивающий действие существующего законодательства. В таком случае где же гарантия от произвола единоличного властителя? Вот почему со времен Платона и Аристотеля политические теоретики постоянно обсуждают проблему тирании, рассматривая последнюю как извращенную форму государственного управления. Интересно проследить эволюцию подхода к проблеме в истории философии. Платон отождествляет монархию с тиранией, для него правление одного всегда беззаконно. Это вполне естественно, если учесть его аристократические симпатии и довольно ограниченный политический опыт. Эпоха эллинизма и Римской империи была еще впереди. Невозможно требовать от мыслителя, пусть даже гениального, понимания социальной целесообразности политических институтов, порожденных совершенно неведомыми ему общественными отношениями. Вико же располагал не только политическим опытом поздней античности, но и опытом абсолютистских государств позднего феодализма и нарождавшихся буржуазных отношений. Его отношение к монархии в общем близко позиции Гоббса, как она представлена в «Левиафане». Гоббс под впечатлением английской революции 1640–1649 гг. решительно делает выбор в пользу монархии, настаивая даже на том, что власть должна быть абсолютной. «И хотя люди могут воображать, что такая неограниченная власть должна вести ко многим дурным последствиям, однако отсутствие таковой власти, а именно беспрестанная война всех против всех, ведет к значительно худшим последствиям» (10, 230). Как и многие его предшественники, Гоббс думал, будто устанавливает вечную истину разума. На самом же деле он просто обобщал современный ему политический опыт, когда абсолютистская монархия (например, во Франции) еще не утратила целиком позитивного социального содержания (национальное объединение в противовес центробежным устремлениям феодальной аристократии).
Но ровно через сто лет после того, как скатилась с эшафота голова Карла Стюарта, вышло в свет другое классическое произведение социально-политической мысли Нового времени — трактат Монтескье «О духе законов». Как у Гоббса и Вико, в нем тоже речь идет о трех основных формах правления, но принцип деления здесь иной и представляет собой также не продукт «чистого разума», а обобщение исторической практики, но иной и с других социальных позиций. «Есть три образа правления, — заявляет Монтескье, — республиканский, монархический и деспотический» (19, 169). Различие сразу бросается в глаза: во-первых, исчезает аристократия как самостоятельная форма правления, она становится наряду с демократией подвидом республиканского правления. Различие это не только терминологическое, как может показаться сначала, оно предполагает иной, чем у Гоббса и Вико, принцип деления политических форм. Во-вторых, деспотия выделяется и противопоставляется монархии, критерием при этом является соблюдение или несоблюдение законности. Этот принцип совершенно игнорирует Вико (не говоря уже о Гоббсе), ибо между Вико и Монтескье стоит новая политическая реальность — кризис абсолютизма накануне Французской буржуазной революции. В сочинении «О духе законов» он осознается с позиций развитого буржуазного сознания, которое в ту пору еще имело право выдавать свои интересы за общечеловеческие. Вико был старше Монтескье на двадцать лет, и «Новая наука» появилась почти на столько же лет раньше «Духа законов». Великий неаполитанец был свидетелем бесславного заката «века Людовика XIV». Живой пример печальных следствий политического деспотизма был у него перед глазами, но это никак не отразилось на его общеисторической схеме. Что послужило этому причиной: провинциализм итальянской жизни того времени; равнодушие Вико к политической злобе дня или отсутствие исторической дистанции, всегда необходимой для того, чтобы проникнуть в смысл значительных явлений, — нам остается только предполагать. Во всяком случае, когда сравниваешь эти две книги, кажется, что они написаны в разные эпохи, а ведь третье издание «Новой науки» лишь на четыре года опередило «Дух законов»…
Наш автор не мог не знать, что, едва возникнув, римская монархия начала творить злодеяния. Уже пасынок Августа Тиберий открыл, по выражению известного советского историка, «эпоху террористического режима» (14, 528). Но Вико, очевидно, смотрел на это так же, как Гоббс: каковы бы ни были преступления тирана, они все же предпочтительнее беззакония анархической вольницы. Главное, по Вико, — это отсутствие внутренней смуты и способность монархической власти держать в узде стремление знати к увеличению своих привилегий и стремление народа к своеволию. Этот взгляд до некоторой степени объясняется исторической действительностью: абсолютистской монархии до поры до времени удавалось лавировать между противоположными классовыми силами и таким образом обеспечить себе свободу действий во внутренней и внешней политике. Но из этого не следует, что абсолютизм имеет надклассовый характер, как склонны были думать Гоббс и Вико. В эпоху разложения этой формы правления ее связь с господствующим классом выявляется совершенно однозначно, защита своекорыстных интересов феодального дворянства выступает на передний план, и делается ясно, что общенародная база монархии — иллюзия.
Из лапидарных замечаний нашего автора складывается впечатление, что он рассматривает монархию как синтетическую форму государственного устройства. В ней как бы сливаются воедино и патриархальная власть теологического века, и, в определенных пределах, аристократические привилегии, которые охраняются законом. Вместе с тем признается и принципиальное равенство людей, хотя и занимающих различное положение в государственном организме в соответствии с «естественной справедливостью», в которой Вико усматривает наследие времен «народной свободы». Но у философа достаточно проницательности заметить, что ведение государственных дел при монархической форме правления становится прерогативой «тайных кабинетов», зависящих во всем от воли монарха и неподотчетных какой-либо иной общественной инстанции. Но это значит, что управление приобретает последовательно антидемократический характер. Так что «демократический элемент» монархической формы правления представляется в высшей степени сомнительным. В целом политические взгляды Вико были довольно консервативны, что объясняется и политической отсталостью Италии того времени, и некоторыми особенностями теоретической концепции философа, в частности янсенистским элементом его философской антропологии. Однако на страницах своего главного сочинения мыслитель не раз выражает сочувствие угнетенному народу и дает резкую оценку распоясавшимся «господам» (см., например, 3, 263).
