Но постепенно, день за днем ребята привыкали к новой обстановке и начинали видеть за показной ее стороной унылые гимназические будни.
Будничным и однообразным было большинство уроков. Такие учителя, как Степан Григорьевич Антонов или Павел Иванович Сильванский, оживлялись только тогда, когда в них просыпалась страсть охотника, преследующего ускользающую добычу. Так, Павел Иванович из года в год охотился на тех, у кого не было атласа. Да и "немая" карта на стене служила этому зверолову западней, куда попадала чуть ли не половина класса. Океаны, моря, острова, проливы, горы, пампасы, джунгли - все то, что так увлекает подростков в книгах о путешествиях, становилось на уроках географии волчьей ямой, в которую каждый из нас мог угодить.
У Степана Григорьевича была своя западня - грамматика. Вызывал он обычно тех, на чьем лице видел явные признаки беспокойства, неуверенности. Ребята это давно уже поняли и намотали себе на ус. Тот, кто хотел, чтобы его вызвали, ерзал на месте и тревожно перелистывал страницы учебника, уклоняясь от взгляда учителя. А его сосед, не приготовивший урока, принимал самую невозмутимую позу и не сводил с Антонова глаз.
В конце кондов в западню попадал сам охотник.
Заядлыми егерями - или, вернее сказать, охотничьими собаками - были и два гимназических надзирателя, которые официально именовались "помощниками классного наставника". Они проводили весь день в коридоре, а в классы заглядывали только во время перемен или на "пустых" уроках.
Один из них - по прозвищу "Самовар" - служил до поступления в гимназию полицейским надзирателем. Но, в сущности, он и на новой службе оставался полицейским.
Он ловил гимназистов в городском саду или зимою на катке, если они задерживались на десять минут дольше дозволенного правилами часа, ловил их в театре, если они приходили на спектакль без особого разрешения начальства; на улице требовал от них предъявления "ученического билета", а иной раз даже навещал их на квартире, чтобы узнать, как они живут, с кем встречаются и что почитывают.
Особенно придирался он к ученикам-евреям. Однако это ничуть не мешало ему напрашиваться к ним на праздничные дни в гости.
Переваливаясь с ноги на ногу, подходил он во время большой перемены к тем, кто побогаче, и шутливо, будто между прочим, спрашивал:
- А правду ли говорят, будто твой батька получил к праздникам хорошую "пейсаховку"?
Ссориться с надзирателем было невыгодно, и добрый стакан "пейсаховки" (пасхальной водки) всегда ожидал его прихода.
Гораздо свободнее чувствовали себя гимназисты, когда в коридоре дежурил другой надзиратель, Аркадий Константинович Мигунов, прозванный "Шваброй".
Длинный и тощий Аркадий Константинович тоже ловил нас на улице и в театре, но он не был так энергичен, как Самовар. А на перемене или на "пустом" уроке мы заблаговременно узнавали о приближении Швабры по его громкому и судорожному кашлю, который был слышен издалека.
Однажды во время "пустого" урока ребятам удалось каким-то образом похитить из учительской классный журнал и пронести его по коридору под самым носом Аркадия Константиновича.
У нас было два классных журнала - большие плоские книги в аккуратных черных переплетах. Переплеты были такие плотные, что их крышки откидывались со стуком. Журналы эти казались нам книгами наших судеб. В одном отмечались наши успехи и поведение, в другом - заданные на дом уроки. Заглядывать в журнал с отметками нам было строго запрещено, и только по движению руки учителя опытные второгодники иной раз догадывались, какую цифру вывел он в графе журнала.
И вот этот неприкосновенный и таинственный журнал очутился на короткое время в руках у Чердынцева, Баландина и Дьячкова. Первые двое раскрыли его на кафедре, а третий остался сторожить у дверей.
Сначала Чердынцев огласил отметки, полученные нами за последние дни. Потом он и Баландин настолько расхрабрились, что стали переправлять плохие отметки на хорошие или ставить рядом с единицами и двойками тройки и даже четверки, похожие на те, что ставили учителя. Особенно щедро дарили они хорошие отметки по предметам, которые преподавали рассеянные и забывчивые педагоги. Такими были, например, географ Павел Иванович, историк Кемарский и "француз" Леонтий Давидович, который никак не мог запомнить ни одной фамилии и вызывал нас при помощи указательного вальца.
Добрых полчаса Чердынцев и Баландин трудились над поправками в журнале.
Несколько раз во время этой опасной операции Дьячков подавал из коридора тревожные сигналы, и журнал мгновенно исчезал под крышкой кафедры.
Наконец Чердынцев сказал: "Ну, на этот раз хватит!" - и отложил перо. Классный журнал со всеми новенькими пятерками, четверками и тройками отнесли обратно в учительскую, но только после того, как Дьячков объявил, что путь свободен.
В этот день у нас было еще несколько уроков. Однако никто из учителей не заметил в журнале никаких перемен.
Казалось, все обойдется благополучно. Но вот наш географ, придя в класс на следующий день, откинул крышку журнала и стал пристально вглядываться в страницу, прищурив один глаз.
- Елкин! - сказал он удивленно. - Разве я тебя спрашивал на этой неделе?
Смущенный и перепуганный Елкин не успел встать с места, как за него ответило несколько голосов.
- Спрашивали, Павел Иванович, - сказал Баландин.
- Конечно, спрашивали! - подтвердил Чердынцев.
- И я поставил тройку?
- Откуда ж я знаю, - пробормотал Елкин. - Я же не смотрел в журнал!..
Павел Иванович покрутил головой.
- Нет, тут что-то неладно! В прошлый раз я у себя отметил, кого из отстающих надо вызвать до конца четверти, чтоб они могли переправить двойку яа тройку. Первым у меня в списке стоял Елкин... И вдруг - извольте радоваться! - против его фамилия уже стоит троечка.
Елкин неловко поднялся с места и сказал заикаясь:
- Я не виноват, Павел Иванович, ей-богу, не виноват! Вы просто забыли...
После урока Елкина потребовали к директору, а на другой день вызвали в гимназию его отца. Но на все вопросы Елкин-младший отвечал только одно:
- Что ж, я сам себе тройку поставил, что ли?
Елкин-старший, крупный человек с головой, как бы вросшей в плечи, молча выслушал директора и Павла Ивановича, а потом высказал твердое убеждение, что сын его и в самом деле ни при чем. Будь он хоть малость виноват, он бы непременно сознался до того, как получил свою порцию сполна. А "порция", ежели правду сказать, была на этот раз солидная!
На это отвечать было уже нечего, и начальство в конце концов решило отпустить Елкина-младшего с миром.
Тем дело и кончилось. Только на всякий случай - в виде предупреждения весь наш класс оставили "без обеда". Вот и все.
