Наконец встречаем кого-то из нашего дивизионного обоза. За мной высылают тачанку и меня везут в город – вёрст за восемь. Холод нестерпимый. В полубессознательном состоянии я еду по улицам Одессы. Город представляет жалкую картину. Магазины почти все закрыты; жители мечутся в каком-то лихорадочном состоянии.
Оказывается, нигде в лазаретах нет места. Меня с трудом устраивают в только что открытый лазарет Союза городов. Но не отдых сулит мне это, а только начало новых мучений и испытаний. Нас ведут в приёмный покой и кладут на землю, на соломенные маты. Больные лежат рядами; тифозные, вперемешку с другими, полные вшей, заражая друг друга, в грязи, в изодранных шинелях. Иногда появляются сестра или доктор, быстро обходят больных, но ни лекарств, ни какой-либо помощи всё равно не дождёшься. Температуру не меряют, пить дают прямо сырую воду.
Рядом со мной лежат доктор Гукасов – наш полковой доктор, Вишневский и Гоппер. На пятый день нам делают ванну. После горячей ванны заставляют подниматься по крутым лестницам на третий этаж и кладут на носилки в нетопленой комнате. Нет даже одеяла, чтобы укрыться. Градусов в комнате самое большее 3-4. Санитар из жалости даёт мне свою шинель. Мои вещи взяты в дезинфекцию.
Приходится устраивать скандал, и меня переводят в более тёплое помещение. «Более тёплое» – это, конечно, понятие относительное, ибо градусов там, наверное, не более восьми. Вместо одеяла на меня кладут матрац, набитый соломой. Холодно и голодно.
Кроме меня и Гоппера, в палате находятся ротмистр Чикваидзе, командующий 7-м эскадроном, и корнет Иртахов, тоже <из> 7-го эскадрона. Нас изредка навещает Боря Шереметев, кн. Давид Чавчавадзе и Шамборант, уже оправившийся от тифа. Нам привозят еду из обоза.
Числа 20 января Гоппер выписывается из лазарета и переезжает к нам в обоз, стоящий на окраине города. Становится скучнее, и – что всего печальнее – у меня внезапно снова поднимается температура. Мало оказалось с меня сыпного тифа – я заболеваю возвратным, но, к счастью, в лёгкой форме. Всё тело ломит, чувствуешь каждую косточку, каждый сустав. И лежишь при этом почти на голых досках.
Так проходит 22 дня. События идут своим чередом, и наступают грозные дни. Ростов, Таганрог и Новочеркасск захвачены красными; полк наш уже где-то под Вознесенском в тылу у большевиков. Позиции приближаются к Одессе. Уже осталось красным пройти до города только вёрст 80-50. В городе паника. Стараются организовать какую-нибудь защиту, но тщетно. Формируются какие-то фантастические отряды с пышными названиями, но все, даже устроители, чувствуют, что это бутафория, что ни «Отрядами священного долга», ни «Крестьянским отрядом атамана Струкова» не спасти Одессу. Здесь нужны боевые полки. В городе зарегистрировано до 45 000 одних лишь офицеров! Неужели нельзя объединить их?
Шиллинг растерялся и уехал. Первыми удирают, конечно, штабы и начальство. Скоро все магазины закрываются. Нельзя достать ни хлеба, ни молока – в лазарете выдают уже полпорции; затем хлеб совершенно исчезает с нашего горизонта. Мы голодаем.
В городе начинается уже стрельба – это многочисленные местные большевики подняли восстание. Наш лазарет отрезан от обоза. Англичане обещают устроить эвакуацию лазарета. Не поздно ли? Говорят, часть раненых и больных попадает в Алжир, часть в Варну. Но что делать там без вещей и без денег?
Наконец положение становится совсем угрожающим. Слышна уже канонада. Тяжёлые орудия английских броненосцев сотрясают воздух. За мной заезжает Боря Шереметев в коляске и берёт меня и Вишневского. У последнего всё ещё бред. Едем по пустынным улицам Одессы. Всюду паника; зрелище не из приятных.
Вот и обоз. Половина имущества бросается. Мы теряем около 300 сёдел – сёдел, которые мы целый год ждали, как манну небесную. Бросаем муку. Да мало ли что бросается в этот вечер в Одессе. Ночью выезжаем из города под аккомпанемент грохота английских орудий.
Куда мы идём и зачем? Определённо ничего не известно. Говорят, что Румыния под давлением союзников согласна нас пропустить. До границы недалеко: сделаем два-три перехода – попадём в Румынию. Оттуда – в Варну, где нам подадут пароходы и откуда нас перевезут в Новороссийск. Если бы я знал в этот вечер, сколько мне ещё предстоит мучений!
Начался поход, полный опасностей, неожиданностей и приключений, воистину «Ледяной поход»[42] со всеми его ужасами и страданиями.
Отход к полякам
24 января 1920 года часов в 9-10 вечера целый ряд повозок, фургонов, тачанок и даже элегантных экипажей проезжал по улицам Одессы. Это был наш обоз: дивизионный – под командой поручика Козлова и полковой – под командой Стецкевича и Томсена. Впрочем, беспорядок в обозе полный, так как, в сущности, распоряжаются все – и полковник Томсен, и Стецкевич, и кн. Туганов. Все мечутся. Много новых лиц: очевидно, за время моей болезни к нам попало много новых офицеров.
Город огромный, и мы без конца плутаем по почти тёмным улицам, так как освещение отсутствует. Впереди, сзади и с боков двигаются какие-то другие обозы и задерживают нас на поворотах. Постепенно мы всё-таки выбираемся из города.
Как красиво, должно быть, было здесь в мирное время. По обеим сторонам шоссе тянется ряд чудных садов. В их глубине мелькают светлые дачки и домики. Да и теперь, при трепетном свете луны, которую то и дело закрывают облака, всё это сказочно красиво. Как будто какое-то мёртвое заколдованное царство.
Но какой холод! Лёгкие болят, и застывают руки и ноги от сидения в экипаже. А ходить нельзя: такая слабость, что сердце не выдержит. Наконец, после бесконечного перехода, уже совершенно замёрзшие и измученные, мы приходим в немецкую колонию Гросс-Либенталь. Колония скорее напоминает нарядный немецкий городок: дома в несколько этажей чисто городского типа, с садиками, окружёнными чугунными решётками; словом, с деревней имеет мало общего.
Начинаем тыркаться в дома – половина занята уже пехотой, которая нас к себе не пускает. Другая часть пуста: хозяева сбежали из боязни большевизма. Есть и такие, которые просто не желают пускать к себе обоз. Наконец порядок теряется окончательно – все разбредаются куда попало, и ищут себе квартиры самостоятельно. Я ещё долго брожу по холоду, пока Боря Шереметев не впускает меня в какой-то дом.
В одной половине наши «главковерхи», в другой – Каниболотский, Тускаев, Янович, я и наши две сестры. Вишневского, совершенно больного, положили тут же на соломе. У меня отморожены пальцы на обеих ногах, да это и неудивительно при английских сапогах с подковами. С наслаждением пьём чай и засыпаем мёртвым сном без сновидений.
