Июньские и июльские дни 1862 года были для Домбровского очень нелегкими. В отсутствие Потебни гораздо больше энергии приходилось отдавать городской организации и Комитету русских офицеров. И все это при одновременном выполнении служебных обязанностей, настолько аккуратном, чтобы у начальства не возникло никаких подозрений. Как и прежде, часто бывал Домбровский в доме сестер Петровских. Здесь он встречался с приехавшим для переговоров представителем конспиративных кружков на Волыни Петром Юлегиным, с Штейнманом, Богуцким, своим братом Теофилем и иными подпольщиками из городской организации; с армейскими революционерами — однополчанами Потебни Михайловским, Дмоховским, Вышемирским, Закревским, с руководителем кружка в Муромском пехотном полку Криером, с Мрочеком из Галицкого, Гашинским из Гевельского полка, с артиллеристами Леонткевичем и Шанявским, с инженерным офицером Зеленовым и многими другими.
Потебня же был в это время далеко. Как представитель революционной организации русских офицеров в Польше, он поехал в Лондон для того, чтобы встретиться лично с издателями «Колокола» Герценом и Огаревым. Конечно, и в данном случае его действия были согласованы с Домбровским. В «Исповеди» Василия Кельсиева, работавшего в те дни в Вольной русской типографии, говорится о Потебне следующее: «Я видел его только один раз […] и слышал его рассказы о происходящем в Польше. Он говорил, что положение русского комитета в крайней степени затруднительно, потому что он почти не в силах удержать восстания наших войск. Недовольство правительством, говорил он, превосходит всякое вероятие. Солдату совесть запрещает разгонять толпы, идущие за духовенством с крестами, со свечами, с пением молитв. Начальство держит его всегда наготове; это его раздражает и заставляет желать, чтоб поляков не вынуждали к демонстрациям; а неумеренные и неосторожные офицеры внушают ему, что, не будь начальства, не будь у правительства прихоти насилием держать в подданстве поляков, и солдатам было бы легче и наборов у нас было бы меньше […] Рассказы Потебни окончательно убедили Герцена, что дело идет положительно не на шутку […]. Он вошел в сношения с Центральным комитетом и с русским» (то есть с руководящими органами партии красных и офицерской организации).
Варшавские власти, конечно, выполнили указание военного министра о предотвращении эксцессов в связи с казнью Арнгольдта и его товарищей. 4-й стрелковый батальон, в котором служили осужденные и который мог взбунтоваться, был срочно и без предупреждения выведен из Повонзковского лагеря. Осужденных в глубокой тайне переместили из Варшавской цитадели в Новогеоргиевскую крепость (Модлин). Полицию привели в боевую готовность. Кое-где додумались даже до того, чтобы взять с офицеров подписку о том, что они не будут иметь портретов расстрелянных. И, несмотря на это, необоснованно жестокая расправа над четырьмя военнослужащими имела огромный общественный резонанс, причем не только в Варшаве и Модлине, но и далеко за их пределами. Домбровский и Потебня, возвратившийся из Лондона в конце июля, использовали это для дальнейшего сплочения военной организации, для привлечения в нее новых участников.
«Июля 1(13), — сообщалось в «Колоколе» от 1 сентября 1862 года, — в Казанском и Исаакиевском соборах и Андреевской церкви служили панихиды за упокой души рабов божьих Петра, Иоанна и Федора, трех убиенных по приказанию правительства в Модлине, по Лидерсовской конфирмации». Любопытно, что это сообщение почти текстуально совпадает с анонимным письмом, которое было получено Третьим отделением на следующий день. Панихиды, говорилось в письме, «еще не раз повторятся в Петербурге, а теперь будут служиться в Москве и в тех городах, где существуют тайные комитеты или агенты тайного общества. Панихиды служились везде одновременно и в ту именно минуту, когда Петропавловская крепость приветствовала чье-то рождение[14]. Считаем долгом известить вас об этом и просить дать более гласности этому факту». Аноним, назвавшийся в конце письма «членом тайного комитета», не солгал: были и другие панихиды.
Одну из них 6 июля демонстративно отслужили девять офицеров — слушателей Академии генерального штаба, находившихся в окрестностях Боровичей на полевых занятиях по геодезии. Инициаторами ее являлись П. Лихачев, Н. Рошковский и Ф. Шредере, служившие раньше в Польше и, по-видимому, связанные с членами Потебневского общества. Все девять участников панихиды за несколько месяцев перед этим подписали протест 106 офицеров против телесных наказаний в армии, причем подписи их стояли первыми. На этот раз все они были отданы под суд и довольно строго наказаны. Так откликнулись на казнь в Модлине старые друзья Домбровского и те офицеры, которые входили в возглавлявшийся им кружок генштабистов. Но наиболее быстрым и значительным по размаху был, естественно, отклик офицеров русских войск, расположенных в Польше.
В походной церкви Ладожского пехотного полка, находившейся в лагере на Повонзках, еще 24 июня была отслужена наиболее массовая из демонстративных панихид по казненным. День был воскресный, в церкви только что закончилось «торжественное благодарственное молебствие за сохранение жизни» новому наместнику царя великому князю Константину (в него за три дня до этого стрелял конспиратор Ярошинский, связанный с Домбровским и Хмеленским). В панихиде по казненным участвовало около 50 офицеров из Олонецкого и других пехотных полков, 5-го и 6-го стрелковых батальонов, 5-й п 6-й полевых артиллерийских бригад. Все это были части, в которых существовали более или менее многочисленные и активные кружки Потебневского общества; ряд участников панихиды, в том числе ее организатор Павел Огородников, фигурируют в списке актива общества, внесенном в записную книжку Огарева. Поэтому нет никакого сомнения в том, что и замысел панихиды и большинство ее участников были известны Домбровскому.
Поручик 6-го стрелкового батальона Огородников и еще два офицера (Зейн и Готский-Данилович) попали за панихиду в тюрьму, другие получили меньшие наказания. В Варшавской цитадели и в Модлинских казематах Огородников умудрился вести дневник и чудом сохранил его. «Сегодня, — писал он 24 июня 1863 года, — ровно год, как Повонзковская походная церковь вместила в себе пятьдесят человек, собравшихся вспомнить своих расстрелянных товарищей: Сливицкого, Арнгольдта, Ростковского. Воспоминание о молодых друзьях свободы вызвало у кого горячие слезы и молитву, а у кого — бурю в груди, горечь и желчь. Сегодня ровно год с последней на свободе ночи — тревожной и бессонной. Вследствие некоторых политических обстоятельств я целую неделю не был в своей квартире […]. Проедет ли по улице в эту светлую ночь казак, прогремит ли под окнами экипаж, остановившийся у ближайших ворот, — я невольно вскакивал с постели и подходил к окну посмотреть, не гости ли в гости звать меня приехали? Рано встал […] и поехал на Повонзки.
