Приплыли. Моя жизнь изменилась в мгновение ока. Бабушка по материнской линии у меня умерла от рака в сорок лет. От опухоли где-то между мочевым пузырем и почкой. Денег в семье хватало, но то было в Польше в 1930-х годах, и мало что можно было сделать. Смерть, насколько я знаю, была медленной и невыносимо болезненной. Морфий, да, но и он не помогал. Мама часто вспоминала со слезами на глазах, как бабушка кричала по ночам. Рассказывала мне, как однажды она заночевала у подруги, а наутро отец отчитал ее за то, что она бросила умирающую мать и забыла боль семьи. С тех пор она больше не уходила с друзьями. А потом ее мать умерла. А еще через пару лет Гитлер уничтожил ее семью, друзей и потребность уравновешивать их невзгоды. И по сей день моя мать не забыла боль своей семьи. И я не забыл. Уже на третьем десятке лет рак стал моим жутчайшим страхом.
Похоже, в Калтехе шел раковый год. Фейнман делал все целесообразное для борьбы с надвигающейся смертью, однако в целом жил со спокойным принятием. Марри дрался как ненормальный за спасение своей жены, с очевидной паникой и печалью. Как с этим буду жить я? И сколько протяну? Вспомнил, сколько раз жалел Фейнмана, но, кажется, все это время бедняжечкой был я сам.
Поначалу, узнав эти новости, я ходил ошалевший. И прежде-то на физике не мог сосредоточиться, а теперь – вообще ни на чем. Самые простые разговоры давались мне с трудом. Но я вел себя как обычно и никому ничего не говорил. Константин отвел меня в сторонку и поинтересовался, не обдолбан ли я. Думаю, Рей просто принял это по умолчанию. Оставаясь один, я жалел себя. Часто плакал – иногда, как мне казалось, часами. Через несколько дней, когда мозг снова заработал, и мгновенья не проходило без смерти на переднем плане – и без екающего чувства в животе. Смерть стала центром моей жизни.
Я смотрел на оливы академгородка. На их чудесные скрюченные контуры. Их приятную седину. Внезапно все вокруг стало казаться бесценным. Пейзаж, небо, изящная линия между беленой стеной и желтоватым потолком у меня в квартире. Я вспомнил, как Фейнман смотрел на радугу. Я стал таким же – жаждал ценить все до единого маленькие переживания жизни, даже те, что меня раздражали.
Через несколько дней перезвонил мой врач. Анализ крови оказался отрицательным. Гормоны в норме. Облегчение. Восторг. Зря.
– Так часто бывает – анализ отрицательный, – сказал врач. – Это вообще-то ничего не значит.
Я растерялся. Смешался. Никак не мог разобраться, что происходит.
– Зачем же тогда брать анализ, если он ничего не значит? – спросил я.
– Это самый простой способ подтвердить диагноз. Но есть и другие. Анализ на самом деле формальность.
– Будете брать биопсию?
– Нет, обычно удаляем все яичко.
– Но у меня же оба.
– Боюсь, такого рода уплотнения – всегда злокачественны, – сказал он. По-моему, я напугался больше, чем он. – Поговорим, приходите, – добавил он. На том и закончил. Господь бросил трубку.
Я чувствовал себя потерянно. Как я вообще оказался в таком положении? У меня докторская степень по физике. Согласно когда-то прочитанному мною исследованию, я был в среднем на двадцать пять процентов умнее доктора Смайлика. Но он – специалист. А мне оставалось вымаливать у него время и толкования. Я решил съездить в Медицинский университет южной Калифорнии и просветиться, найти книгу и прочитать все про шишки и яички. Пока ехал, представлял, как найду уйму доброкачественных вариантов. Типа цист. Или мозолей яиц.
К сожалению, яичкам ничего такого не суждено. Книги, похоже, поддерживали моего врача.
Добравшись домой, я уселся в свое кресло-мешок. Жар дня догорал, солнце висело низко и потому скорее завораживало, чем давило собой. Бассейн во дворе пустовал – если не считать соседского кота, присевшего на бетонной кромке. В духе моего новообретенного восхищения жизнью и природой я стал наблюдать за котом. Какой милый, думал я – таится и прыгает, тренирует давно забытое искусство охоты.
Но чуть погодя я осознал, что кот тренировался не в одиночку. Он играл с пойманной мышкой. Он замирал, мышь пыталась удрать, и тут кот прыгал и ловил ее. Миг спустя он отпускал мышь и повторял ту же игру. Не покоем я напитался от этой нежной игры Матери Природы, но получил удручающее напоминание, что в жизни случается всякая дрянь. Напоминание о Фейнмане и его многочисленных онкологических операциях. Но если, допустим, Бог игрался с Фейнманом, Фейнман, судя по всему, хотя бы получал удовольствие от финала своих дней. Чего я не мог сказать о несчастной мыши. Или о себе самом.
Пришел Рей.
– Вижу, тучи накрыли гору Леонард, – сказал он.
Я все еще не сообщал ему о шишках, но тучи не скроешь. Я пожал плечами. Он улыбнулся.
– Не волнуйся, – сказал он. – Доктор Рей принес лекарство. Медики не то чтобы его прописывали, но все равно канает.
– Да пошли эти медики, – отозвался я. – Но курю я слишком много. – Вдруг подумалось, уж не марихуане ли я обязан своими шишками.
– Мне нужен огонь, – молвил Рей, не обращая внимания на мою реплику.
Я встал и поискал спички. Он подобрал копию статьи по теории струн, полистал. Как и почти все исследовательские статьи по физике, эта рябила от уравнений.
– Теоретическая физика, а смотрится в точности как математика, – сказал он.
– Считай это целенаправленной математикой, – предложил я.
– Терпеть не могу математику – из-за отца, – сказал Рей. – Он был инженером, вырос в гетто – типа, испанский Гарлем, чувак, – и черт бы подрал, он и из меня хотел инженера сделать. Для него это был вопрос выживания. Типа, либо учи математику, либо сядешь на пособие по безработице. И вот он гонял меня по арифметике. И за каждую ошибку – ДЫЩ! Бил меня. И типа сильно, я прям чувствовал. С моим отцом не забалуешь, сударь. Сколько будет девятью восемь? ДЫЩ! Сколько будет шестью двенадцать? ДЫЩ! Вот поэтому я ее ненавижу и поэтому же так ее секу.
Он раскурил трубку и предложил мне. Хотелось ужасно.
– Нет, спасибо, – сказал я и тут же пожалел.
– Лучше бы отец насильно заставлял меня дуть, чем математику решать. Я бы тогда ненавидел дуть и обожал математику. Стал бы, может, физиком, как ты. Недурно – куролесить с крутыми учеными, дрыхнуть до обеда. А я, черт дери, мусор убираю. Выхожу ни свет ни заря и торчу на улице. – Он снова глянул на статью: – Чтоб такую фигню делать, надо, небось, сосредоточиться как следует.
– Ага, – подтвердил я. Кажется, я понял, что он чувствует. Вдруг стал и им, и его отцом одновременно – заставлял себя изучать то, что не хотелось, и бил себя, если быстро не находил ответов.
Он вновь попытался всучить мне трубку. На этот раз удалось.
Я шел в кабинет к Фейнману. Джинсы драные на колене, фланелевая рубашка – третьего дня свежести. Но об этом я не думал. Сосредоточился на мысли, что у нас с Фейнманом наконец есть что-то общее. Надвигающаяся смерть. Может, создадим на двоих группу поддержки.
