Поляки торжествовали не только под Берестечком. Одновременно начались военные действия и в Литве. Туда Хмельницкий отправил отряд казаков в 20 тысяч под начальством Небабы; к нему пристала, как и везде, масса хлопов. Но Радзивилл, литовский гетман, разогнал загоны, разбил самого Небабу и, усмирив край, направился к Киеву. Так же неудачно для Хмельницкого кончилось и возмущение, поднятое им в Червонной Руси. Даже в самой Польше крестьяне начинали волноваться. Здесь борьба должна была бы принять уже чисто социальный характер. В своих универсалах Хмельницкий обещал всему польскому крестьянству свободу от всяких повинностей и работы в пользу панов. Итак, паны торжествовали на всем пространстве от Карпат и Вислы до Днепра. Из-под Берестечка главные силы польского войска направились в глубь Украины. Торжествующие поляки жестоко карали мятежников. Если хлопов и спасло что от смерти, так это чисто материальные соображения панов: сожаление о гибели своего же добра, о гибели принадлежавшей им рабочей силы.
После берестечского поражения восстание лишилось на некоторое время своего центра, своей организации, но вовсе не улеглось. Народ по-прежнему не хотел признавать власти панов, разбегался и укрывался по лесам, переселялся в Московское государство или оказывал панам отчаянное сопротивление. Волынский край был так опустошен, что польское войско не встречало на своем пути ни городов, ни селений, всюду “только поле и пепел; не было видно ни людей, ни животных, только птицы кружились в воздухе”. Вступивший в Украину Потоцкий получил такого рода послание от четырех казацких полковников:
“Поляки! заключим искренний и братский мир; вы можете победить нас выгодными условиями, но завоевать – никогда: знайте это! И если вы нас теперь одолеете, то казаки будут непреклоннее в своем мщении, чем в борьбе за свободу”.
Но полякам не страшны были разрозненные действия хотя бы и непримиримого врага. Пока один только Хмельницкий мог объединить стремления миллионной народной массы и подчинить их одному общему руководству. А что сталось с ним, никто не знал. В народе проявлялось даже явное недовольство и ожесточение против него как главного виновника побратимства с татарами, которые не упускали случая пограбить и уводили много простого народа в плен. Недовольство это переносилось и на всех казаков вообще. Так что в среде самого народа русского стала обнаруживаться пагубная рознь.
Скоро, однако, Хмельницкий снова показался на горизонте. Рассказывают, что хан потребовал от него выкупа и затем, когда Выговский доставил требуемую сумму, выпустил его и снова изъявил согласие помогать казакам против поляков. Только вырвавшись на свободу, Хмельницкий узнал о страшном поражении под Берестечком, о расстройстве казацкого войска и вдобавок о недовольстве в народе лично против него. Все это сначала его видимо смутило, и он говорил: “Не хочу больше воевать с панами, уйду на Запорожье”; но прежняя бодрость и присутствие духа не замедлили к нему возвратиться. “Он, – говорит современник, – не изменялся пред подчиненными ни в лице, ни в духе; с веселым лицом, со смелою речью показывал вид, что счастье его не потеряно”. Из Корсуня он разослал универсалы, приказывал казакам снова собираться в поход, а народ призывал на защиту отечества. К Потоцкому же, спешившему на соединение с Радзивиллом, он отправил депутацию и написал письмо, в котором оправдывался необходимостью самозащиты (“И пташка, – писал он, – охраняет свое гнездо”) и просил коронного гетмана прекратить кровопролитие и походатайствовать перед королем, чтобы он возвратил казакам их вольности и оказал милосердие над своими подданными. “Извольте уведомить нас, – заканчивалось письмо, – чего от нас требует король, а с войском на нас не наступайте~ И мы не подвигаемся с нашим войском и будем ждать милостивого решения вашего; надеемся получить его в понедельник”. По тону письма нельзя было бы даже догадаться, что это пишет предводитель войска, недавно разгромленного наголову. О берестечском поражении он просто упоминает: “Мы уступили своему государю и пошли домой, желая мира”. Очевидно, Хмельницкий чувствовал себя снова достаточно сильным, чтобы трактовать с поляками как равный с равным. Геройский отпор, встреченный поляками в ничтожном селении Трилисах, и сожжение самими мещанами Киева, а затем и положительные успехи казацкого оружия: занятие Винницы, Паволичи, Хвастова и так далее, – показывали полякам, что стоглавая гидра мятежа снова ожила. Между тем, положение победителей ухудшалось: несогласия между вождями доходили до того, что они ругались последними словами и хватались за сабли, войско страдало от голода и болезней, литовцам хотелось поскорее возвратиться домой, подкрепления ожидать было неоткуда и так далее. Под давлением всех этих обстоятельств поляки действовали нерешительно и готовы были покончить распрю миром. Поэтому на вторичное предложение Хмельницкого относительно мира они отвечали согласием и послали комиссаров в казацкий табор для переговоров.
Конечно, теперь поляки как победители предписывали свои условия. Они требовали от казаков безусловного разрыва дружбы с Ордою, уменьшали реестровое войско до 12 тысяч, ограничивали их местопребывание только Киевским воеводством, лишали Хмельницкого гетманского звания и так далее. Эти требования вызвали большое волнение в казацком таборе, где чернь не хотела иначе мириться, как на условиях Зборовского договора. Поляки соглашались сделать некоторые уступки: увеличивали несколько численность казацкого войска, оставляли Хмельницкого гетманом, но о Зборовском договоре не хотели и слышать. Окончательные переговоры велись в Белой Церкви, занятой казаками, так как чернь не отпустила казацкой старшины в польский лагерь. Когда же Хмельницкий с полковниками вышел к толпе, чтобы прочесть проектированные статьи договора, и хлопы увидали, что они снова должны будут служить панам, поднялся шум и крики:
“Так-то ты, пан гетман, с ляхами трактуешь, а нас оставляешь и от орды отступаешься! Сам себя да старшину спасаешь, а нас и знать не хочешь~ Отдаешь нас, бедных, на муки под киями, батогами, на колах да на виселицах. Но прежде чем дело дойдет до того, ты сам положишь свою голову, и ни один лях не уйдет отсюда живым!!”
Раздались выстрелы; от хлопов полетели камни, от татар – стрелы; одна стрела чуть было не попала в голову Киселю, снова разыгрывавшему роль миротворца. Хмельницкий, схватив булаву в обе руки, бросился в толпу и стал разгонять ее ударами направо и налево. Наконец при помощи полковников и казаков удалось восстановить порядок; но на следующий день волнение еще более усилилось, и белоцерковский полковник пригрозил толпе пушками. С большими затруднениями проводил Хмельницкий комиссаров через табор, защищая от яростного нападения хлопов. Но лишь только они очутились в открытом поле, толпа хлопов и татар нагнала их и ограбила дочиста. Поляки простили и эту выходку разъяренного народа. Вдруг к панам, выехавшим, чтобы принять присягу от казаков, являются новые посланцы и говорят: “Милостивые паны и комиссары! Войско запорожское послало нас к вашим милостям просить, чтобы вы утвердили зборовские статьи, чтобы войско коронное вышло из Украины и не занимало в нашей земле квартир и чтоб нам не мешали сноситься с татарами, которые сохраняют нашу свободу”. Паны приходят в неистовство и кричат: “Что же это? Мы будем игрушками в руках презренного хлопства!~” “Опомнитесь, ведь мы уже обо всем уговорились~”, – “Мы не знаем и не ведаем, – отвечали казаки, – о чем вы уговорились. Мы разошлись с паном гетманом. Подпишите Зборовский договор, и мы присягнем в верности”. Конечно, это посольство состоялось не без ведома Хмельницкого, который находился, что называется, между двух огней. Условия нового договора были действительно тяжелы и даже невозможны ввиду настроения народа, но чрезвычайно рискованной представлялась также и война с поляками в настоящую минуту. Рискованной для кого? Для тех счастливцев, которые могли рассчитывать попасть в реестр, но не для массы вообще. Массе было нечего проигрывать. С восстановлением панства на прежних основаниях она теряла все, чем пользовалась в кровавые годы междоусобицы, и возвращалась к ненавистному рабскому состоянию. Для нее царившая в последние годы анархия была лучше панского порядка. Никакие силы неба или ада не могли бы убедить ее в противном. Тем более не мог сделать этого Хмельницкий. Он не был тем героем, которому беспрекословно повинуются стихийные силы. Он стушевывается; по крайней мере, мы не видим его на челе событий.
