Я вдруг с ужасом подумал, что, скажем, белорусский гражданин (не знаю, как россияне) сегодня для получения польской (шенгенской визы) должен сначала долго, иногда месяцами, стоять в очереди на подачу документов в посольство, затем ждать интервью, доставать какие-то справки и мотивировать причину поездки, платить и наконец получить одноразовую визу. И второй раз, в подобных обстоятельствах, он въехать в Польшу уже не может. Потому как формально он визу, пройдя пограничный контроль, уже использовал. Во попадают люди…
Мне пришлось развернуться и простоять очередь уже на выезд из Польши. Забрать паспорт. Затем то же самое на въезд в Беларусь и на выезд из нее. Выехав из пограничной зоны, я выбросил блок злосчастных сигарет и начал все по-новой. По кругу. В итоге, понадобилось отстоять на той же польской таможне еще полчаса, пока они формулировали какие-то свои записи. Они напишут. Это уже в Германии или Чехии можно с кем-то говорить. Там Европа. Но даже близко не приходилось. Там такое и в голову не придет. Потому как она, голова, есть. А здесь, как в советские времена: «Жалуйтесь — ваше право». Но какие права у человека перед рылом чиновника, кроме автомобильных?
«Пся крев», как говорят поляки. «Собачья порода». Говорить не с кем — только гавкаться. А смысл?
«Вы имеете право хранить молчание…»
В Белостоке, проведя конкретные и недолгие переговоры, мне уже не хотелось пить польский кофе и буквально через полтора часа я уже вновь выезжал из этой страны. Мне хотелось домой.
По дороге, уже смеясь над приключением, я почему-то вспомнил, что, собирая материалы о войне, не раз слышал от пожилых людей и солидных историков, что, так называемый, раздел Польши между Германией и СССР в сентябре 1939 года — не такая очевидная ситуация, как сегодня многие считают или знают по вновь фальсифицированной истории.
Например, польская граница, нависнув, проходила всего в нескольких десятках километров от столицы Беларуси, а территория на запад, до Бреста — это все-таки Беларусь, отданная вынужденно после неудачной для большевиков советско- польской военной кампании времен Гражданской. И большинство населения Западной Беларуси, как я слышал, встречали тогда Красную армию с радостью. Не потому что очень любили или верили СССР, а потому как в панской Польше белорусы всегда чувствовали свою второсортность по сравнению с титульной нацией, да еще гонористой. Они не знали, что Беларусь и советская Беларусь — не одно и то же. Это потом, когда начались сталинские репрессии, многие: и поляки, и белорусы, и евреи оказались под маховиком тоталитарной машины и охнули.
Но вот то «панское» отношение к белорусам, полупрезрительное, и потом, в советские времена ушедшее, явно вернулось. В еще недавние времена, белорусы были частью супердержавы, которую в той же Польше многие не любили, но опасались и уважали. Это проецировалось и на национальные республики. Да вы сами помните — все, кто из СССР были за границей просто русскими.
Белорус для нынешних поляков, уже вошедших в Европейский Союз, снова, в лучшем случае, «младший брат». Это неполиткорректная — но правда. Как для русских — таджик. Забитый, смирный, небогатый, молча терпящий, как считаю в Польше, полусоветский режим, белорус, наверное, действительно везет, чаще всего, какие-то товары. Те же сигареты оптом или бензин, туда- сюда. Торгуя потом на разнице цен. Кто как может. Или как живет. Как, впрочем, везде на приграничье.
У поляков, похоже, комплекс неполноценности «младшего брата» по отношению к СССР сегодня перевернулся наоборот. На восточных соседей. Применительно и к белорусам, и к тем же русским. Можно и отыграться. По полной.
Оно конечно, «у кого больше — тот и пан». Но та же Беларусь совсем не такая зачуханная, как её видят или хотят видеть в Польше. И псевдошляхетское хамское отношение к восточным соседям совсем не на руку этой стране. Хотя, возможно, полякам и наплевать — они смотрят на Запад и даже уже, можно сказать, живут на Западе. С менталитетом, нередко, совсем не европейским. Ну и что? Менталитет не паспорт.
И Дунька-ануська в Европе, конечно, со временем освоится. Только мелкотравчатые мозги, отравленные криминальной психологией, да еще облеченные властью совсем не Европа. А «совковость», оказывается, не обязательно связана с географической или даже политической ориентацией. Как и провинциальность мышления должностного, как бы, лица.
— Вы что, не могли просто сказать, а не устраивать унизительные гонки за пару пачек сигарет? — спросил я старшего польского таможенника, когда во второй раз за час въезжал в страну. — Где у вас набирают таких не профессионалов? В польских тюрьмах?
— Закон есть закон, — ответил он. — Нарушил — отвечай. У нас есть инструкция и мы её безукоризненно выполняем. Как приказ.
Где-то я уже это слышал…
Но презерватив, на всякий случай, в автомобильную аптечку положу. Кто знает, какие ново-старые инструкции напишут этим идиотам. В дураках-то все равно останемся мы. Как всегда. По кругу.
— Привет, — сказал «гегемон» по имени Василий, открыв дверь мастерской художника. — Вот, проходил мимо…
— Как почувствовал, — не выдержал я, доливая в рюмки распочатую бутылку коньяка. — Нюх у него, что ли?
— Гегемон же… — буркнул художник и полез за новой посудой. В его мастерской двери отурыты для всех, включая народ. А душа — для близких друзей. Ему никто не мешает рядом. Даже если и говорит, не переставая. О своем. Ну и пусть говорит.
Василий отзывался на кличку «гегемон» охотно. Квалифицированный строитель, он и фразы рубил, как — будто вгонял гвозди. По самые, по шляпки. Мы и не спорили. И его это, видимо, грело не хуже законной после работы водки. А поговорить?
— Искусство принадлежит кому? — спросил он после второй рюмки. — Народу. Так еще Ленин впечатывал. А это у тебя что?
Он показал на новый цикл работ художника.
— Голых вроде много, а ничего не возбуждает. Зачем тогда так рисовать? Женское тело, оно же тревожит, заставляет трепетать. Такое и купить можно и посмотреть приятно. А здесь… Гробишь талант вместо того, чтобы зарабатывать.
— Не тому вас учили когда-то, — продолжал Гегемон, приняв наше молчание за согласие. — Вот, говорят, Монна Лиза, Джоконда, великая картина. Смотрел я на нее долго, внимательно, вникал — и ничего не шевельнулось, где надо. Нарисовал Леонардо некрасивую бабу, ни глаз, ни груди, ни трепета в чреслах. Ничто не возбуждает. Улыбается сквозь зубы. А что ей, серой мышке, остается? И зачем такое рисовать, когда в крови ноль эмоций? Народу надо живое, горячее. Как телевидение или журналы. Потому их и смотрят, и покупают. У тебя, вроде, свальный грех нарисован, а без виагры не подходи. Впустую.
