Вилли чувствовал себя неловко, не зная, как ему следует расценивать слова фон Заломона. Несмотря на внешнюю простоту обращения, в нем ощущалась высокомерность и какая-то барская презрительность к окружающим. Он играл здесь одну из первых ролей и сознавал это, как сознавали и все окружающие. От него веяло силой, самоуверенностью и вместе с тем каким-то предвестием беды, и, как ни заманчива была для Вилли мысль о знакомстве с этим человеком, внутренний голос опытного полицейского предостерегал его от сближения.
– Я приехал в Мюнхен по делам партии, – отрывисто заговорил фон Заломон, – но Эрнст просит представить его фюреру. Если вы не против, я готов представить и вас.
Он улыбался, и его светлые глазки весело смотрели в светло-серые глаза Лемана. Вилли спокойно выдерживал этот взгляд. Однако фон Заломона кто-то отвлек, потом все двинулись в круглый зал цирка, и, судя по всему, он быстро забыл о друзьях.
Леман отметил про себя, с какой ловкостью и блеском подает себя партия. Все было в одном стиле: грозные черные свастики на белых кругах посреди кроваво-красных полотнищ, коричневые рубашки, бравурная музыка, крики толпы, затаенные надежды людей, сидящих в ожидании перед наполненными до краев пивными кружками, когда можно будет с воодушевлением прореветь «хайль», приветствуя обожаемого фюрера.
Наконец Гитлер появился, не спеша прошествовал к трибуне, поднялся на нее и с мужественно-замкнутым лицом принял приветствия своих преданных сторонников. Некоторое время он молчал, потом поднял руку, успокаивая возбужденных почитателей, и наконец заговорил. Его натренированный голос заполнил зал и сердца слушателей. Говорить на литературном немецком языке и избегать нарушений основных правил немецкой грамматики ему было трудно. Однако фюрер интуитивно понял, что сейчас неважно, правильно ли построены фразы с точки зрения грамматики и имеют ли они смысл. Важно покорить сердца людей, и тут все зависит от оратора – его позы, подъема, трепета и громовых раскатов голоса. Поэтому он не очень-то продумывал содержание своей речи. Пока Гитлер говорил, он верил, и вслед за ним верила толпа. Перед глазами завороженной публики он ненавидел, презирал, восхищался, и вслед за ним подобные чувства испытывал весь зал.
Наконец грандиозный спектакль подошел к своему концу, раздались крики, бурные аплодисменты. Все встали, приветствуя своего идола.
После собрания руководители партии направились вместе с фюрером в винный погребок на Барерштрассе. Эрнст крутился у входа, надеясь, что фон Заломон выполнит свое обещание, но тот забыл о друзьях.
Леман проводил друга до гостиницы.
– Почему бы тебе не подняться? Выпьем по маленькой на ночь? – предложил Эрнст. Он устал, был разочарован поведением «своего друга Франца» и поэтому сразу лег в постель. Вилли сидел за столом и маленькими глотками потягивал коньяк.
– Ты такой чудак, Вилли, – начал Эрнст с издевкой. – Если я не займусь твоими делами, чего ты добьешься в полиции? Если друг тебе не поможет, ты так и останешься на бобах со своими знаниями криминалистики.
Он еще долго продолжал рассуждать в таком же духе, пока Вилли, терпеливо его слушавший, в конце концов не выдержал и заявил:
– Да, ты добился успеха, ничего не скажешь, ловко выкрутился из уголовного дела. Быть героем процесса о шантаже, устроить пальбу и завалить человека – не всякий на такие штучки решится. А толку-то! Судя по поведению твоего друга Франца – никакого!
Эрнст демонстративно отвернулся и стал зевать.
– И охота тебе нести эту чушь, Вилли! Хоть тебе и сорок два годка стукнуло, а рассуждаешь ты как школьник. Знаешь, я очень устал. Давай поговорим, когда отдохнем. Спокойной ночи!
«Очень приятно поговорили», – подумал Вилли.
На следующий день, когда друзья снова сидели в номере отеля, Эрнст вернулся к вчерашней теме.
– Давай поговорим о твоем будущем, – заявил он, закуривая сигарету и удобно усаживаясь в кресле. – Расскажи подробнее о своем положении.
– Положение мое не очень завидное. Сижу на картотеке в пятом отделении, получаю около трехсот марок в месяц.
– Понимаю, понимаю, – с глубокомысленным видом заметил Эрнст. – Но триста марок – это только триста марок, особенно на них не погуляешь. – Он встал, хитро блесну карими глазами. – К тому же любовницу надо содержать. Твой покойный папаша, наверное, сказал бы: «Другого такого отпетого лодыря, как Вилли, не найти».
Слушай, Вилли, у меня есть одна идея. Сначала я расскажу тебе об одной женщине, некой баронессе Элизабет фон Грозигк. Эта Грозигк – одна из влиятельнейших берлинских дам, очень богатая, род не менее древний, чем у Гогенцоллернов[1]. В ее доме бывает весь берлинский высший свет, она – из немногих аристократок, поддерживающих нацистскую партию. Кстати, именно эта Грозигк и спасла меня в тюрьме: не будь ее, я бы никогда не выпутался бы из этой истории.
Он замолчал, ожидая реакции Вилли, но тот молчал. Тогда Эрнст продолжил:
– И знаешь, когда она первый раз пришла ко мне в тюрьму, меня сразу же осенило: «Эта куколка прямо для Вилли!». Представь себе картину, сижу я в тюрьме, дело идет о моей жизни и смерти. И вот сейчас придет человек, о котором мне сказали: это твой последний шанс. Если и тут не выгорит, тогда тебе крышка. Стою я за решеткой в ожидании посетителя и вдруг вижу: это женщина. Теперь все зависит от меня, как я буду с ней говорить, какое смогу произвести на нее впечатление! Представляешь? Как только я ее увидел – аристократка, шикарная особа, хороша собой, черты лица тонкие, чуть резкие, волосы рыжеватые… Как только я ее увидел, особенно ее глаза, эти беспокойные, манящие глаза, мне тут же пришло в голову: «А ведь она клюнет на Вилли!». Клянусь тебе, господь бог ее прямо-таки создал для тебя.
Вилли сидел не шелохнувшись. Он думал, что Эрнст преподнесет ему какой-нибудь деловой проект, позволяющий подработать на стороне, а он, оказывается, всего-навсего предлагает этот вздор, мелет о какой-то аристократке.
С трудом сдерживаясь, Вилли вежливо ответил:
– Очень любезно, приятель, с твоей стороны, что даже в тюрьме ты вспомнил обо мне. И ты, конечно, предлагаешь мне этот план из самых лучших побуждений. Я, видишь ли, не понимаю – прости за откровенность, – как я могу подойти женщине, потомственной аристократке, с мыслью о том, как и сколько я смогу из нее выжать. Уж ты как хочешь!
Эрнст с улыбкой выслушал друга, потом спросил:
– Ты никогда не задумывался, насколько ты похож на своего отца? Он тоже любил разглагольствовать и так же высокопарно. И тем не менее покойный учитель женился на твоей матери только потому, что у нее было приличное приданное, были деньги. Ладно, – вдруг решительно прервал он себя. – Хватит об этом.
