листок Пастуховым, человеком невежественным, топорно-неотесанным, не имевшим никакого понятия о литературном ремесле. И хотя на страницах этого листка и пожинал тогда свои первые, дебютные лавры знаменитый впоследствии Дорошевич, но настоящей фельетонной бравурности, литературной пикантности, едкого задора, — чем живет и дышит малая пресса, — в "Московском листке" и в помине не было. Тем не менее он имел чрезвычайный успех среди лавочников, мелких чиновников и мелкой артистической братии. "Не в шитье была там сила". Успех создавался тем, что "Листок" наполнялся личными пасквилями, в которых объекты пасквильного нападения изображались такими прозрачными чертами, что обыватели того или иного околотка без труда узнавали своего местного героя и упивались скандальными разоблачениями. А "Листок", попав в цель, все усиливал атаку и поддавал перцу, пока… жертва поднятой травли не догадывалась внести в кассу газетки приличную сумму, и тогда бомбардировка мгновенно прекращалась.
Литературные приемы Пастухова хорошо обрисовываются следующим образчиком. Однажды он вздумал посетить цирк, существовавший тогда на Воздвиженке. Как нарочно, в цирке в этот вечер не оказалось ни одного свободного места. Не получив доступа на представление, Пастухов пришел в ярость и заявил, что напишет рецензию на представление и не побывав в цирке. И действительно, рецензия появилась. Она была кратка и выразительна. "В цирке на Воздвиженке, — сказано было там, — треснула крыша и грозит обвалиться". Этого было достаточно, чтобы на следующий день в кассе цирка не было продано ни одного билета. Несколько дней подряд цирк пустовал и терпел огромные убытки. Нечего делать, пришлось идти с повинной и внести в кассу "Московского листка" изрядную сумму. Тогда появилось в "Листке" сообщение, что крыша в цирке исправлена заново и все обстоит вполне благополучно.
В этой атмосфере реакционного злопыхательства, славянофильского прекраснодушия и пастуховского газетного мародерства знамя честного и независимого печатного слова высоко подняли "Русские ведомости", как раз в то время попавшие в руки тесно сплоченной группы прогрессивных профессоров с В.М. Соболевским во главе.
Эта "профессорская газета" сыграла, как известно, крупную роль в формировании прогрессивного общественного мнения в России. Она выносила на своих плечах служение независимому публицистическому слову среди самых неблагоприятных условий. Она шла "против течения", указывая на грядущие опасности от восторжествовавшего в то время реакционного курса. Ей приходилось совершать это трудное дело с чистотою голубя и мудростью змия. Читатели, ценившие уравновешенное, осмотрительное, но неподкупное и строго последовательное отстаивание прогрессивных идеалов на страницах этой газеты, и не подозревали всю степень того упорства и самоотвержения, с которыми руководителям этой газеты приходилось проводить свою утлую ладью среди подводных камней, загромождавших ее фарватер. Порой на газету пеняли за чрезмерную осторожность. Но эти упреки объяснялись тем, что со стороны нельзя было и вообразить, до чего доходило иногда негласное административное давление на печатное слово.
Может быть, наиболее ярко выразилась тогда безудержность торжествующей реакции в запрещении в какой бы то ни было форме чествовать день отмены крепостного права! Теперь это может показаться невероятным, но то был подлинный факт: власть эпохи "контрреформ" додумалась до того, что день 19 февраля был объявлен опальным и желание отметить годовщину великой реформы принималось за проявление высшей меры политической неблагонадежности. Даже об отмене крепостного права приходилось писать с оглядкой на цензурные перуны. Не достаточно ли этого примера, чтобы понять, какая сила выдержки требовалась тогда для ведения независимого публицистического органа. Через посредство Джаншиева в "Русские ведомости" в те времена Кони доставил несколько очерков с воспоминаниями, исполненными преклонения перед эпохой великих реформ. Эти очерки Кони решился тогда дать "Русским ведомостям" не иначе, как под строжайшим incognito, без обозначения своего имени. Столь опасна была тогда эта тема. И, печатая эти очерки, "Русские ведомости" шли на сознательный риск.
Кстати, о Джаншиеве. Он выпустил книгу "Эпоха великих реформ". Книга имела большой успех и выдержала ряд изданий, все увеличиваясь в объеме. Многие главы этой книги первоначально печатались в "Русских ведомостях". Теперь эта книга может показаться довольно слабой в историческом отношении, в ней преобладает публицистическая лирика в тоне восторженного панегирика эпохе реформ. Но для оценки значения этой книги надо именно иметь в виду время, когда она издавалась. Книга была ответом на предпринятое тогда властью бессмысленное гонение на всякие попытки помянуть добром реформы 60-х годов, начиная с отмены крепостного права. Издание этой книги было актом гражданского мужества.
Указанное течение в правящих сферах не было мимолетным капризом. Нет, оно шло все crescendo в течение целого десятилетия. По воцарении Николая II совет Московского университета обсуждал текст приветственного адреса новому государю. Там была фраза, выражавшая надежду, что новый государь пойдет по стопам своего отца. Профессор Эррисман предложил добавить два слова: "и деда". Это предложение было встречено смущенным молчанием и осталось без одобрения, а после заседания профессора, не решившиеся гласно поддержать столь "крамольное" предложение, потихоньку жали Эрисману руки и приветствовали его гражданскую смелость. Вот для каких скромных оказательств в то время требовался уже запас гражданского мужества. Зато Эрисман и не усидел в Москве. Не по этому именно поводу, но по всей совокупности своего независимого поведения он должен был покинуть кафедру в Москве и прожил остаток своих дней в Цюрихе.
Когда подошло двадцатипятилетие со времени отмены крепостного права, московский генерал-губернатор потребовал от редакторов всех московских газет, чтобы в этот день в номере не было сказано ни слова про опальную реформу. Все газеты подчинились этому требованию, кроме "Русских ведомостей", которые не сочли возможным пойти на такое неприличие.
Номер "Русских ведомостей" в этот день совсем не вышел. Эта молчаливая демонстрация достигла цели, все заметили и оценили ее, а начальство поставило это газете на счет. Вскоре "Русским ведомостям" пришлось прибегнуть к аналогичному приему. Умер Катков. Беспристрастная оценка деятельности этого официозного публициста была сопряжена с большим риском. И, не желая покривить душой, "Русские ведомости", сообщив читателям о смерти Каткова, не поместили никакой некрологической статьи. Однако молчать было тогда подчас столь же опасно, как и говорить. Вскоре была запрещена розничная продажа "Русских ведомостей", и начальник главного управления по делам печати Феоктистов объяснил принятие этой меры следующим образом: "Скверная газета, скверно говорит, скверно и молчит" [1].
Между тем пресса была тогда почти единственной ареной, где можно было, хотя и при помощи эзоповского языка и с большими ограничениями, гласно обсуждать общегосударственные вопросы. Вообще формы общественных выступлений были в тогдашней Москве не очень многообразны. Публичная лекция профессора, например, была тогда такою редкостью, что о ней говорили и писали как о незаурядном происшествии. А когда по случаю голода 1891 г. комитет грамотности устроил
