Вставьте палец под клапан и поводите им из стороны в сторону. Р-р-р-р-роскошно! Мы любим «Рисики», потому что они в двасики разика вкуснясики. На самом деле, любил указывать я, в трисики. И уж определенно вкуснясики, чем их степенный, неподслащенный пращур, «Рисовые хрустики», дававшие кашицу, пришепетывавшую, если внимательно вслушаться: «Сопли, вздор и ерунда». Питаться «Рисовыми хрустиками», когда ты можешь вкушать «Рисики», — это то же, что питаться «Корнфлейками», когда ты можешь вкушать «Фростис». Трудно даже представить, какая это тусклая жизнь. Все равно что по собственной воле смотреть телевизионные новости или отдавать предпочтение несладкому чаю. Я жил одним и только одним. C12H22O11. Возможно, по этой причине мне следовало бы родиться американцем: в Соединенных Штатах сахар добавляют во все. В хлеб, в бутылки с водой, в вяленую говядину, в маринованные огурчики, в майонез, горчицу и сальсу. Сахар, сахар и сахар.
Мои отношения с этим обольстительным и обманчивым веществом сложны. Если б не сахар, я и не родился бы никогда, и он же едва меня не убил.
Я уже рассказывал † о роли, которую отец моей мамы сыграл в обеспечении Британии сахаром. Впоследствии, участвуя в генеалогической программе Би-би-си «Кто вы, по-вашему, такой?», я узнал новые подробности этой истории. Мой дед, Мартин Нейманн, приехал в Бери-Сент-Эдмендс (не в роли паломника) со своей далекой родины, которая была изначально Венгрией, но по Трианонскому договору 1920-го его родной город Нагишураны был поглощен расширившейся Чехословакией. Однако, говоря исторически, по рождению он был венгром. Венгерским евреем, а это, как любил повторять дедушка, единственный на земле человек, который способен зайти следом за вами во вращающуюся дверь и выйти из нее первым.
В Британию он приехал по приглашению Министерства сельского хозяйства, наиболее дальновидные служащие которого сообразили, что, если начнется еще одна мировая война, а это представлялось все более вероятным, Атлантика почти наверняка окажется перекрытой, как оно едва не случилось в 1917-м, когда угроза немецких подводных лодок стала особенно сильной. Вест-Индии и Австралия окажутся недостижимыми, и у британцев не останется сахара, чтобы сыпать его в чай, — катастрофа слишком ужасная, чтобы о ней даже помышлять. Сама Британия сахара не производила, ее фермеры за всю историю страны не вырастили ни единой свеклы, ее промышленникам отродясь не доводилось рафинировать хотя бы одну унцию сахара. У себя в Нагишуранах, ныне Шураны, дед управлял самым большим в мире рафинадным заводом и потому представлялся естественным для вербовки британцами кандидатом. В 1925 году он и его шурин Роберт Йорич приехали сюда, чтобы построить в Бери-Сент-Эдмендсе, графство Суффолк, первый британский завод по переработке сахарной свеклы, — он и сейчас стоит там, распространяя густое горьковатое зловоние, слегка напоминающее запах подгоревшей ореховой пасты. Если бы Мартин, его жена и родные остались в Шуранах, их, евреев, уничтожили бы в нацистских лагерях смерти, как уничтожили его мать, сестру, родителей жены и десятки других не покинувших Европу членов семьи. Я никогда не появился бы на свет, а бумага или средства цифровой визуализации, потраченные на производство книги, которую вы сейчас со столь неподдельным удовольствием читаете, нашли бы иное применение.
Так что сахар дал мне жизнь, однако потребовал за это плату в виде рабской приверженности ему. Зависимости от него, да еще и зависимости от этой зависимости в придачу.
Сладкие утренние кашицы — это одно дело, и дело к тому же относительно безобидное. Еженедельные короба «Сахарных хлопьев», «Рисиков» и «Фростис» заказывались матерью по телефону и доставлялись вместе с остальными припасами мистером Нили, неизменно называвшим меня «молодым человеком» и водившим фургончик магазинчика «Ричс», находившегося в деревне Рипхэм — милях в двух-трех от нашей деревушки Бутон. Люди, подобные мистеру Нилу, теперь уже перевелись, и магазинчики вроде «Ричс» — тоже.
В результате еженедельных поставок мистера Нила я мог съедать почти столько предназначенных для завтрака хлопьев, сколько хотел, не тратя при этом никаких денег. Мой сладкий хит доставался мне задаром. Разумеется. Да и как могло быть иначе? Я был ребенком и жил в доме, буфет которого всегда содержал запас «Сахарных хлопьев». Это представлялось мне совершенно нормальным. Все изменилось, когда меня, семилетнего, отправили в глостерширскую приготовительную школу, отстоявшую от нашего норфолкского дома почти ровно на 200 миль.
Первое мое утро в «Стаутс-Хилл», ибо такое имя носила эта школа, стало и первым в длинной их череде разочарованием. Проведя ночь в ностальгическом хныканье и одиноком икании, я был разбужен беззастенчивым гвалтом и пугающей загадкой чуждого мне заведения, приступавшего к исполнению своих дневных обрядов.
— Ты! Что ты здесь делаешь? Тебе полагается в трапезной сидеть! — крикнул мне староста, когда я в панике заметался по выбираемым мной наугад коридорам.
— А что такое трапезная, пожалуйста?
В моем пораженном ужасом сознании нарисовалась картина некоего средневекового, обильно оснащенного орудиями пыток застенка.
Староста сцапал меня за плечи и потащил по коридору, потом по другому и, наконец, ввел в длинную, низкую столовую, заполненную мальчиками, которые шумно поглощали завтрак, сидя на узких, лакированного дуба, скамьях. Подведя меня к одной из них, он раздвинул двух едоков, потом поднял меня и втиснул в образовавшуюся щель. Я посидел немного, помаргивая в испуганном смущении. А потом, робко подняв голову, увидел некую кашицу. Это были не то «Корнфлейки», не то комковатая овсянка. Ни тебе «Сахарных хлопьев», ни «Фростис», ни «Рисиков» — то есть ни слуху ни духу. Я мог бы сказать здесь, что в тот миг жизнь моя изменилась коренным образом, что доверие, надежда, доверие и вера во что бы то ни было в тот день умерли во мне навсегда и меланхолия наложила на меня печать свою, но, пожалуй, это было бы заявлением несколько преувеличенным. Однако потрясение я испытал немалое. Неужели в моей жизни не будет больше ничего сладкого?
В школе имелось одно заведение, которое уравновешивало горестные недочеты трапезной. Tuck, как вы, вероятно, знаете, означает на старомодном жаргоне английской школы сласти. То, что американцы называют candy. Разумеется, я видывал сласти и прежде, еще бы, — в «Ричс» и в почтовой конторе Рипхэма их обычно черпали совочком из больших стеклянных банок и пересыпали в бумажные, вмещавшие четверть фунта, пакетики. «Грушевые капельки», лимонный шербет, ириски в форме эклеров, мятные леденцы и фруктовые конфетки — все они были довольно неопрятными, респектабельными и еще довоенными. А вот «Кондитерская лавка (Tuck Shop) школы Стаутс-Хилл» уже тогда, в самом начале золотого века сладостей, предлагала ассортимент куда более широкий и волнующий. «Кэдбери», «Фрай» (урра!), «Раунтри», «Нестле», «Макинтош», «Марс» и «Терри» еще оставались в ту пору самостоятельными независимыми производителями. «Макинтош» предлагал нам «Роло», «Карамак» и «Тоффи Крисп»; «Фрай» (урра!) — рахат-лукум, батончики «Кранчи» и шоколадный крем. От «Кэдберри» мы получали молочный шоколад: «Пикник» с орехами, «Флэйк» без — равно как и фирменные шоколадные батончики «Дэйри Милк», завернутые в тонкую лиловатую фольгу. Этот бернвилльский гигант уже собирался подарить миру — с промежутком всего в один год — сначала шоколадный батончик «Кёрли-Вёрли», а затем Величайшую Шоколадку В Истории Мира — «Ацтек». Тем временем «Нестле» манила нас белым шоколадом «Милки Бар» и черным «Кит Кэт»; «Раунтри» — «Аэро», «Фруктовыми пастилками», «Фруктовыми леденцами», «Смартисом» и «Джелли Тотс»; «Марс» — «Милки Вэй», батончиками «Марс», «Мальтийцами» и «Марафоном». Господи помилуй! Я только что заметил, что все названия изделий «Марса» начинались с «М». Много лет спустя «Марафон» перекрестили, разумеется, в «Сникерс» (и я помог вывести эту новинку на рынок, наговорив для ее рекламной кампании закадровый текст; знай я в детстве, что такое может стрястись, наверное, лопнул бы от злости), точно так же, как «Опал Фрутс» были переименованы «Марсом» в «Старбёрст». Не сомневаюсь, что у компании имелись на то причины. А еще она производила квадратные карамельки «Спанглес», и это название стало стенографическим обозначением той ленивой, перегруженной деталями ностальгии, в которой я ныне погряз. И все же задержитесь, пожалуйста, на этой странице: в том, что вы читаете, присутствует некий смысл, никак не связанный с горячечным перечислением брендов.
