Как могло произойти, что мы в благополучной Америке, через тридцать лет после войны, так мало знали об этом варварстве?
Год спустя я присутствовал в зале судебных заседаний в Балтиморе на процессе, в ходе которого американское правосудие пыталось депортировать некоего человека по имени Карлис Детлавс. Он обвинялся в том, что по поручению нацистов истязал и убивал латвийских евреев. Свидетелем выступал израильский гражданин Абрам Либчим. Он подтвердил, что видел, как Детлавс хладнокровно расстреливал людей на улицах Латвии.
— И когда началась стрельба, — давал показания Либчим, — люди начали убегать и кричать… Многие падали. Молодым, кто мог бежать быстрее, удавалось спастись. Большинству пожилых людей это не удалось.
Он посмотрел на Детлавса и засвидетельствовал, что тот держал в руках пистолет «и стрелял. Несколько раз. Он целился в людей впереди… Я видел, как он стрелял, и я видел, как люди падали».
При перекрестном допросе адвокат Детлавса спросил Либчима:
— Сколько лет было мужчине, которого вы видели, когда он расстреливал людей?
— Ну, примерно тридцать, — ответил Либчим. — Больше тридцати.
— Какого он был роста?
— Среднего роста. И полный.
— Назовите его точный рост в сантиметрах.
— Вы что, полагаете, что я стоял там и его измерял? — ответил Либчим в отчаянии. — В предвидении того, что однажды я перееду в Израиль, а много лет спустя буду давать показания в американском суде? Вы считаете, что у меня было время стоять там и его измерять?
— Какого цвета были у него глаза? — настаивал адвокат Детлавса. — Вы стояли достаточно близко, чтобы это увидеть?
— Вы думаете, я его рассматривал? — парировал Либчим.
Наконец, когда мир был готов выслушать его историю, он был высмеян в этом зале закона.
— Неужели вы полагаете, что я мог тогда представить себе, что выживу и тридцать лет спустя приеду в Америку?
Шатаясь, я вышел из зала. Я представлял себе все его отчаяние и ярость. Как много есть таких, как Либчим, которые набрались наконец мужества выступить открыто только для того, чтобы обнаружить, что истории их спасения поставлены под сомнение?
Это был 1977 год. Время у нас истекало.
В том же году я познакомился с Лео. У него был книжный магазин в центре Балтимора. Мягкий, вежливый, определенно с достоинством человек, он никогда не говорил о войне. Мы разговаривали о книгах и политике.
Однажды в воскресенье я был на торжественной церемонии у памятника холокосту в Балтиморе и там вновь увидел Лео. Мемориальное сооружение казалось нам священным местом под открытым небом. Мы стояли далеко позади, в толпе из сотен людей, и тут Лео молча вынул из кармана рубашки желтую еврейскую звезду. Он носил ее в Дранси за колючей проволокой.
В течение следующих двадцати лет Лео медленно, по кусочкам, рассказывал мне свою историю. Он показывал мне вещи, сохранившиеся у него с войны: удостоверения личности, записные книжки, календари, неразборчивые записи из тюрьмы, старые письма и фотографии — все фрагменты истории, терпеливо ожидавшей своего написания.
Отзвуки холокоста вновь и вновь возвращаются к нам. Более полувека назад появилось «окончательное решение еврейского вопроса». Сегодня подобное явление тоже возникает в различных частях мира, но уже как «этническая чистка». В начале войны Лео Бретхольц искал спасения в якобы нейтральной Швейцарии, но, задержанный пограничниками, был отправлен назад во Францию Виши и оттуда в Аушвиц. Сегодня, внимательно рассматривая действия Швейцарии во время войны, мы видим нацию, сделавшую капитал на отчаянии людей. Во время войны евреи пытались скрыть свою национальность, чтобы избежать уничтожения. Сегодня министром иностранных дел США стала Мадлен Олбрайт, которая только после выборов открыла еврейские корни своей семьи и ее историю в нацистских концлагерях.
Более чем через пятьдесят лет после окончания войны мы начинаем понимать, что нельзя забывать тех, кто погиб. Но и акты спасения нам необходимо помнить и уважать.
Спустя годы мы раскрываем такие тайны…
Зимним утром, когда хоронили Макса Бретхольца, унесшего с собой так много тайн, в нашей маленькой квартире собралась семья, чтобы утешить мою мать. В нашей семье, однако, одних утешений было недостаточно. Такое событие требовало особого драматизма, извержения чувств родственниками, которые были актерами-любителями в еврейском театре и, казалось, играли перед воображаемой публикой. Спустя семьдесят лет это — самое яркое воспоминание детства, которое у меня осталось.
Это — и прошептанные слова, достигшие многих ушей, но только не моих. То был февраль 1930 года, восемь лет до того, как Гитлер вошел в Вену; мне еще не было девяти лет. Мой дядя Давид Фишман по прозвищу Швитцер[2], который так же легко потел, как другие дышат, наклонился ко мне, чтобы что-то сказать.
— Твой отец… — начал он, но конец сообщения был заглушен моей тетей, которая вела себя как в сцене из спектакля.
— Мой брат! — взывала она театрально. — Мой брат!
— Твой отец… — начал снова дядя Давид. Он нуждался в ком-нибудь, с кем он мог бы поговорить, так как обычно никто из семьи не хотел его слушать. — Твой отец…
Когда я видел своего отца последний раз, лежащим при смерти на больничной койке, его лицо было как пожелтевший пергамент, как свитки Мертвого моря. Уже с 39 лет была у Макса Бретхольца кровоточащая язва желудка. Он зарабатывал деньги, сидя допоздна за швейной машиной в нашей маленькой кухне в Вене. Отец был выше моей матери почти на две головы. На своей свадебной фотографии они выглядят одного роста, хотя он сидит, а она стоит.
— Ему необходимо учить иврит, — сказал отец маме, когда я видел его последний раз.
При этом он думал о путешествии в Палестину, полагая, что однажды мы его совершим. Он не был религиозен и никогда не брал меня с собой в синагогу. Уже в 1930 году, еще до Гитлера, он рассматривал Палестину как единственное надежное будущее для евреев. Итак, отец распорядился:
— Учи иврит.
В это последнее посещение я почувствовал, что он хотел просто поговорить со мной, а не высказать «последнюю волю», которую после его смерти необходимо исполнить.
Его голос был слаб. Я вспоминаю, как он в последний год жизни мучился из-за язвенных болей и ел только диетическую пищу. Мне вспоминается также, что он курил сигареты и посылал меня за ними в табачный киоск. Я вспоминаю его в кофейне, где он после работы за швейной машиной играл в домино или карты. Как и его сестра Мина, он был актером Общества еврейского драматического искусства.
