Сидел бы чуть левее - и крышка!
Зажав в ладони осколок, Якушин продолжал вести машину.
За крутым бугром, укрывшись от обстрела, стоял карнауховский "ЗИС". Каллистрат вышел из него и с улыбкой глядел на Якушина.
- Выскочил, стало быть, вот и ладно. А то я переживал: с тобой рядом бабахнуло. Как там, думаю, мой Алеша-москвич? Не поцарапало?
- Н-нет, - бодрясь, ответил Якушин. - Вон, погляди, куда стукнуло...
- Да, стекло пробило. Жалость-то какая, взводный подосадует: добывать ему придется.
- Да ты взгляни - осколок попал.
Карнаухов забрался в кабину, ощупал пробоину, взял осколок, взвесил на ладони.
- А ведь твой был, Алеша... Испугался?
- Нет... То есть не сразу...
- То-то и оно. Не успел. А сейчас белей мела. Так и полагается, страх после хватает. Значит, с боевым крещением тебя, Семеныч, с удачей. А осколок спрячь-. Пригодится. Для памяти. Домой вернешься, матери, а то и невесте покажешь.
* * *
Поздним вечером, когда поездки за горючим кончились и шоферы готовились к ночлегу, снова вспомнили об осколке.
В широкой, с пологими берегами балке, куда водители отогнали машины, росли старые дубы, ясени и клены. Слежавшиеся прелые листья мягко подавались под колесами. Все было сырым - и кривые стволы, и оголенные ветви, и недавно оттаявшая земля. Влажный туман накрывал рощу. Пронизанный желудевым запахом, воздух был тревожный, весенний.
Не спалось. Присев на подножки машин, дожевывая сухой паек, беседовали. Карнаухов рассказал про якушинский осколок.
- У самой головы просвистел, метку в кабине оставил...
- Покажи, - попросил Сляднев.
- Пожалуйста, - польщенный вниманием, Алексей все-таки ожидал насмешки. Ведь он-то вояка без году неделя, а люди едва не всю войну прошли. Он разве что в Москве на крышу лазил зажигалки тушить, да так ни одной и не досталось, а шоферы тысячи верст по фронтам исколесили.
Но Сляднев и не думал смеяться. Он, как я Карнаухов, ощупал осколок, потом задумчиво сказал:
- Ничего, дурак. Весит. На тебя бы, Алеша, хватило... А мой первый снаряд разорвался двадцать второго июня, ровно в четыре часа, как в песне поется. У самой нашей казармы грохнул, осколки - в открытое окно... Вскочили, слышим команду: "В ружье!" Кто поднялся, а кому и не пришлось. Живые в атаку пошли, автопарк от немцев отбивать...
- А у меня все не так получилось, - проговорил Карнаухов. - Везли нас на фронт в эшелоне, и машины с нами. Я на платформе, со своим "ЗИСом". Быстро везли. Смоленск проехали, глядим - летят. Я и сосчитать не успел... Только вижу - ударили по паровозу, запарил он и стал. Немец спустился и вдоль эшелона чешет из пулеметов... А я мечусь вокруг "ЗИСа" и поделать ничего не могу. И страх обуял, в пору на землю прыгать, пластом ложиться, и машину жалко, ну как ее одну оставлю, ведь сожгет... Так и прокрутился на платформе возле своего "Захара".
- И что же?
- Обошлось. Мой "Захар" заговоренный. Глядишь, еще в Берлин на нем въеду.
- А тебя, Курочкин, где война застала? - спросил уже не боявшийся насмешек Алексей.
- Где застала, там тебя не было. Думаешь, я всегда на грузовичке баранку крутил да горючку возил? Были дела поважнее!
- Чего уж такое особенное? - насмешливо спросил Сляднев.
- То, что на легковой, на "ЗИС-101", ездил и большого начальника возил, весьма ответственные задания выполнял. Это ты можешь понять?
- Где уж мне, - обиделся Сляднев.
- Не хвались, Курочкин, - сказал Каллистрат. - Вон лейтенант раньше нас на фронт попал и то помалкивает.
- Выходит, раньше меня? - удивился Сляднев.
- Он на финской побывал.
- Это правда, товарищ лейтенант? - заинтересовался Якушин.
- Было дело, - усмехнулся Бутузов.
- Расскажите, как под первый обстрел попали.
- Да так... За первыми осколками сам поехал.
- Как это - "сам"?
- Дело было в сороковом. Я служил срочную механиком-водителем на танке "Т-26". Легкая машина, да и броня слабовата, не чета "тридцатьчетверке". Хотя тогда казалась грозной.
Так вот. Попал я на фронт. Батальон стоял в лесу. Еловый лес, темный. Холодновато, а точнее - минус сорок. Жили в землянках. Ранним утром поднимает меня лейтенант. "Готовь, - говорит, - машину, через час в разведку идти. Только разведка особенная - один наш танк пойдет к финской обороне. Задача: вызвать огонь на себя". Я знал, что у белофиннов были орудия, пулеметы, "кукушки" - снайперы, укрытые на деревьях. Вот их систему огня нам и предстояло вскрыть. Короче, разведка боем.
Тронул я машину с опушки. Первые сотни метров - будто и нет никого. Тишина. Веду, а руки на рычагах дрожат. Хоть бы ударили скорее. Так до середины поляны, с полкилометра. А потом заколотило по броне. Пулеметы. Веду. И тут тяжелый удар, как кувалдой... И пошло - разрывы, снег дыбом! Земля, огонь, гарь. "Все! - кричит лейтенант, - назад". Разворачиваюсь еще удар. В глазах искры и свет пропал.
Пришел в себя в воронке. Снег кругом черный. Надо мной лейтенант. Рядом башнер, тоже раненый. Рука у меня перебинтована, в крови. Боли не чувствую: мороз режет. Снял лейтенант телогрейку, на меня надел. Сам в одной гимнастерке. Справа наш танк. Огонь броню лижет. А по танку всё бьют. Потом стихло. Подумали, что мы мертвые.
А в шесть утра началась наша артподготовка. За ней - атака. Подобрали нас. Вот такая была разведка. Боем. А осколок в лазарете вытащили. Врач мне вручил. "Держи, говорит, лучше в руках, чем в теле". Я его домой привез. И сейчас в столе лежит.
- Ну вот, - заметил Карнаухов. - Я что говорил, береги осколок, Леша, для памяти. На войне еще всего достанется - не одна пуля, не один осколок просвистят мимо, а то еще и в тебя угодят. И к такой жизни нужно привыкать!
3
Двое суток автовзвод возил продукты: муку для по-левого хлебозавода, свиную тушенку, прозванную "вторым фронтом", гороховый концентрат - "смерть фашистам" и перловку - "шрапнель". Жили неплохо, ночевали под крышей.
На очередной стоянке в полночь водители уселись за стол вокруг ведра с перловой кашей. Только взялись за ложки, как со скрипом растворилась дверь и над снарядной гильзой завесился язычок пламени. Пахнущий талым снегом ветер ворвался в хату.
Вошедший огляделся и осторожно притворил дверь. Это был тщедушный человечек, одетый в немецкую форму. Шинель была ему велика и длинна, передние полы подоткнуты под широкий потертый ремень с тусклой алюминиевой бляхой. За узкими плечами горбом торчал ранец, обшитый телячьей шкурой.
Немец положил на пол автомат и, перешагнув через него, деловито поднял руки.
Алексей Якушин уронил ложку и рванулся к лежавшему на лавке карабину. Лейтенант и остальные не двинулись с места. Они следили за нежданным гостем с удивлением и любопытством. Заметив это, Алексей вишнево покраснел и быстро окинул взглядом товарищей: видели его замешательство? Вроде нет. А незваный гость, с минуту подержав руки над головой, опустил их.
