Он берет уроки у тихвинских преподавательниц музыки, но их педагогические приемы и салонный репертуар как-то мало ему подходят. Ника был с большой ленцой, вспоминала потом одна из них. Во время уроков, играя пьесы, он иногда прибавлял что-то свое или не заканчивал пьесы, говоря: «Это лишнее», или: «Так красивее». Сам композитор этого не запомнил. По собственному признанию, он играл плохо, неаккуратно и даже был слаб в счете. Успехи он делает независимо от уроков или даже вопреки им. Менее трудоспособную и одаренную натуру это непременно привело бы к разболтанности и верхоглядству.
Двенадцати лет мальчик расстается с Тихвином. Он увозит с собой, сам того не зная, богатый запас впечатлений, понятий, полезных привычек. Нежный облик матери, участницы всех его интересов, и спокойная прямота отца, за которой чувствуется нравственное бесстрашие, оставили в его сердце и уме глубокий след. Всю жизнь, и чем дальше, тем больше, будут ему вспоминаться пенье птиц и колокольные звоны, северные леса и озера, тихвинские обычаи и тихвинские предания.
А пока вместо старинного городка блистательный, суровый, военно-чиновничий Петербург. Вместо тишины и пенья канареек — резкие звуки сигнальной дудки по утрам, адский шум в коридорах во время переменок и отрывистые «Здра… жла… ваше… ство!» при обходе фрунта начальством Морского кадетского корпуса, куда определили Нику. Николая I уже не было на свете. Нравы закрытых военно-учебных заведений понемногу смягчались. Не настолько, однако, чтобы стать человечными. По субботам, перед «отпуском» домой, младших воспитанников выстраивали в огромной столовой зале и в соответствии с отметками, полученными за неделю, «прилежных» одаряли яблоками, «ленивых» пороли. Еще страшнее было для новичков фрунтовое ученье, на котором унтер-офицеры (тоже из кадет) немилосердно били обучаемых чем попало и по чему попало. Тон задавали великовозрастные и физически сильные, носившие имя «старикашек». Они нюхали табак, который носили в тавлинках за обшлагом мундира, басили и перед новичками потрусливее и послабее — «рябчиками» — разыгрывали из себя повелителей, облагая их данью, награждая при случае оплеухами и зуботычинами.
Как вошел в корпусный быт маленький тихвинец? Судить об этом нелегко. В письмах к родителям он молчит о трудностях. Позднее ограничивается кратким: «В корпусе я поставил себя недурно между товарищами, дав отпор пристававшим ко мне, как к новичку, вследствие чего меня оставили в покое. # ни с кем, однако, не ссорился, и товарищи меня любили». Эту чрезмерную краткость можно с одинаковым основанием считать признаком безразличия, как и признаком глубоко затаенного в душе волнения. Зная крайнюю сдержанность в излиянии чувств, характерную для Николая Андреевича, и его нетерпимость к любой подлости, мы готовы остановиться на втором объяснении. Добавим еще одно его признание: «Со второго или третьего года моего пребывания в училище характер мой стал как-то не в меру мягок и робок, и однажды я не ответил товарищу М., ударившему меня ни с того ни с сего, в силу лишь злой воли, в лицо». И снова: «Тем не менее вообще меня любили; я чужд был ссорам и во всем держался товарищеских узаконений. Вел себя Вообще исправно, хотя начальства не боялся». Формула характерная. Как и многое в душевном облике подростка Корсакова, она почти без изменений может быть отнесена также к взрослому, немало бурь житейских прошедшему художнику.
Среди новых наук встретилась подростку и хорошо знакомая астрономия. Кадеты учились наблюдать звездное небо, определять местонахождение корабля по солнцу и звездам, ездили целым классом в Пулково, где притихших ребят водил по обсерватории и показывал телескоп сам знаменитый астроном Василий Яковлевич Струве.
Важную сторону обучения составляли практические занятия по военно-морскому делу. Ника стреляет из пушки, храбро пачкается в сале при смазке днища и механизмов, в смоле при конопатке швов корабля, с удовольствием лазает на мачты и бегает по реям.
Ему даже случилось свалиться с мачты в море во время поднятия парусов. «Этот случай поможет ему вылечиться от рассеянности», — рассудительно замечает в письме к родителям Воин Андреевич, внимательно наблюдавший за развитием и ученьем младшего брата. Ника сносно гребет и хорошо плавает. Его не страшат утренние обливания ледяной водой. До последних лет жизни он не будет знать, что такое простуда.
Лето 1858–1859 годов Корсаков проводит на так называемом «артиллерийском корабле» «Прохор», командиром которого по возращении из дальнего плавания был назначен Воин Андреевич. Новый командир полон добрых намерений. Он в эти годы энергично и плодотворно работает над вопросами морского воспитания, но изменить сложившиеся на корабле порядки не может. «Когда по воскресеньям привозили пьяную команду с берега, — вспоминал тридцать пять лет спустя Николай Андреевич, — лейтенант Дек, стоя у входной лестницы, встречал каждого пьяного матроса ударами кулака в зубы. В котором из двух — в пьяном матросе или бившем его по зубам, из любви к искусству, лейтенанте — было больше скотского, решить нетрудно в пользу лейтенанта. Командиры и офицеры, командуя работами, ругались виртуозно-изысканно, и отборная ругань наполняла воздух густым смрадом…»
От таких впечатлений не было лекарства. Оставалось, как выражался мальчик, не пускать в голову язвящую мысль, ставить против нее, точно против томительно звенящего комара, «сетку из других мыслей». Но существовало — еще нечто, помогавшее подростку не терять самого себя и не обезличиваться в условиях неблагоприятных. Этим «нечто» была музыка.
Правда, учитель и в Петербурге попался неудачный — заурядный артист театрального оркестра, да еще не пианист, а виолончелист по специальности Зато возникли яркие музыкальные впечатления, Впервые мальчик услышал оперные спектакли и был покорен. Из пестрых впечатлений, из первых полудетски. х восторгов начинает складываться определенное влечение к серьезной музыке, не только оперной, но и симфонической. Вторая и Шестая (Пасторальная) симфонии Бетховена, увертюра к «Сну в летнюю ночь» Мендельсона, «Арагонская хота» Глинки не просто нравятся — Ника наслаждается ими. Слушая оперу «Роберт-Дьявол» Мейербера, он испытывает ни с чем не сравнимое обаяние инструментальных тембров: впечатление от таинственного звука валторн в начале одного из номеров (романса Алисы) он запоминает на всю жизнь. В совершенное восхищение приводит его «Жизнь за царя», как тогда называли «Ивана Сусанина» Глинки. Еще больше увлекает его опера, которую многие в то время считали слишком «ученой», — «Руслан и Людмила». «Я, кажется, в первый раз ощутил непосредственную красоту гармонии… — вспоминал Николай Андреевич. — В Глинку я был влюблен». Брат, хорошо зная, что мальчику дороже всего, дарит ему переложение «Руслана» для фортепиано. На свои карманные деньги Ника, «не вытерпев», покупает такое же переложение «Сусанина».
