До самого ужина велись сборы: вещей оказалось неожиданно много — еда, рыболовные снасти, жестянка из-под леденцов, которую Степанов предусмотрительно приготовил для мотыля, стеклянная банка с червями…
Спать легли в этот вечер очень рано. Виктор завел большой старый будильник и поставил его на пол у своего изголовья.
Около четырех часов утра будильник огласил комнаты таким неистовым звоном, что тотчас перебудил всех. Виктор и Михаил торопились, точно их подстегивал кто-то. Может быть, они боялись, что Сашенька передумает и не отпустит их одних на Селигер? Они мгновенно проглотили молоко, съели по большому ломтю свежего ржаного хлеба и, нацепив узелки с вещами на палки, почти бегом ринулись к калитке.
— Не опаздывайте, дядя! Жди рыбу, Сашенька! — весело звенели их голоса.
Городок еще спал, лишь кое-где лениво лаяли цепные псы. Заливались петухи, кудахтали разбуженные куры.
Мальчики быстро шли по едва заметной тропинке. У замшелых гранитных валунов стояли, покачиваясь на ветру, тонкие березки. Широко раскидывали ветви сосны-великаны. Дозревающие полоски ржи пестрели выгоревшими на солнце васильками.
На пути им попалось старое кладбище. Пробираясь среди холмиков, почерневших надгробий, Витя и Миша наткнулись на полуразвалившуюся плиту из известняка, заросшую плющом. Этот памятник чем-то отличался от остальных. Край плиты, отмытый добела дождями, сохранил следы надписи. Братья очистили плиту, и надпись выступила яснее. Она была высечена прямыми славянскими буквами, а не вязью и говорила о том, что под камнем погребен новгородский воин. Кем он был? Предводителем дружины? Простым землепашцем, который в годы нашествия врагов сменил соху на копье? Полуразрушенный камень молчал… Он ничего не сберег потомкам о жизни новгородца, о его заслугах.
Ребята молча постояли у могилы. Потом, не сговариваясь, набрали полевых цветов и украсили ими надгробие.
— Дядя обещал свезти нас на будущий год в Новгород, — вдруг вспомнил Михаил.
— Обещал… — задумчиво произнес Виктор. — А ты не запомнил, — обратился он к брату, — песню о Новгороде? Ее часто пела Сашенька с тем студентом, который в прошлом году гостил у нас в Демянске.
— Не приедет больше тот студент, — ответил Михаил.
— А ты откуда знаешь? — воскликнул Виктор.
— Слышал… Дядя и Саша между собой говорили. Тот студент вместе с другими студентами задумал царя убрать…
— Как это убрать? — поинтересовался Виктор.
— Ну, убить, — глухо ответил Михаил. — Но дядя говорит, что все это ни к чему: одного уберут, другой появится на престоле. Надо действовать по-другому…
— По-другому? А как это по-другому? — не оставлял его в покое Виктор.
— Ну это мне пока неизвестно.
Долгое время они шли молча. Потом Виктор тихонько запел:
Брат Москвы, Смоленска, Киева,
Вновь пора твоя придет.
Будет та пора счастливая,
Станет вольным наш народ…
Последние слова ребята пропели вместе. Из-за деревьев, вдоль которых вилась тропинка, вышел высокий худой крестьянин. Был он в лаптях, в поношенной домотканой рубахе. Мальчики остановились.
Мужик внимательно оглядел подростков.
— Издалека будете?
— Из Демянска, — ответил Михаил.
— Не Степановых ли сродственники?
— Братья Александры Исидоровны, — сказал Виктор. — А вы как догадались?
Крестьянин улыбнулся.
— Я, конечно, человек вам незнакомый. Хотите- слушайте, хотите — нет. Но в Полнове песенки этой не пойте. Туда урядник приехал. Вам-то ничего, а Степановым за такие песни ответ придется держать,
Подростки переглянулись.
— А как вас зовут?
— Федотом величают. Передавайте поклон Александре Исидоровне от Федота из Полнова, и супругу ее большое почтение.
И так же внезапно, как появился, он исчез. Слышно было только потрескивание ветвей.
— Так-то, Витя, — назидательно произнес Михаил, — романсы наши нужно оставить. Они урядникам не нравятся. А то ушлют, как того студента, в Сибирь…
Вскоре роща кончилась. За ней показались поля желтеющей ржи, на пригорке белела колокольня, рассыпались домики, покрытые щепой и почерневшей соломой.
Полново… Довольно богатое село, которое по своим размерам мало чем уступало Демянску. По Селигеру в Полново заходили пассажирские пароходы, буксиры с баржами. Шли они из Осташкова, Тверской губернии. Местные кулаки жили в Полнове припеваючи: торговали рыбой, лесом, дегтем, зерном, содержали чайные, постоялые дворы. Полново славилось различными ремеслами и, собственно, давно по своему экономическому развитию обогнало захолустный Демянск, за которым только и осталось, что слава административного центра. Бедняков в Полнове было не меньше, если не больше, чем в Демянске: где много богатых, там, как известно, нет недостатка и в бедняках.
В селе происходило что-то неладное. Путь к церкви, у которой братья должны были встретиться со Степановым, преграждала толпа крестьян, гудящая, как потревоженный улей. Запрудив дорогу, народ толпился около маленького покосившегося домика.
— Что-то, наверное, случилось, — забеспокоился Виктор.
Его слова потонули в крике, раздавшемся совершенно неожиданно. Голосила женщина лет тридцати. Она была одета в поношенную заплатанную кофту, порыжевшую от времени юбку, за которую держались мальчик и девочка, одетые, так же как их мать, в какое-то тряпье. Женщина цеплялась за коровенку, которую староста и понятые во главе с урядником пытались вырвать у нее из рук.
— Батюшка, — заливаясь слезами, кричала женщина, обращаясь к уряднику. — Пожалей, батюшка, сирот. Не отнимай последнего. Люди добрые, да что это такое? Мужа убили на турецкой, осталась одна с малолетками, а эти изверги…
— Я тебе покажу извергов! — набросился на нее урядник.
Вдруг из толпы вынырнули двое подростков. Тот, который был поменьше, пронзительно закричал:
— Не смейте ее обижать! Отдайте ей корову! Она солдатка, вдова, у нее дети. Дети голодать будут…
Урядник опустил занесенную руку и оторопело уставился на ребят. Толпа замерла.
Придя в себя, урядник с подчеркнутой любезностью и в то же время с явной издевкой спросил:
— С кем имею честь? Мальчики молчали.
— Ну ты, — обратился урядник к Виктору, — как фамилия, звать как?
— Виктор Курнатовский, — спокойно ответил мальчик.
— А сколько вашему благородию годков? — продолжал урядник, улыбаясь в рыжие усы и с явным интересом разглядывая мальчика.
— Тринадцать.
— Скажите на милость, всего тринадцать, а сколько от вас беспокойства народу!
