– Тише, – крикнула Леонора, – или ступайте играть в другую комнату… У меня без вашего стуку мигрень!
Обиженный мальчик (ему было тогда уже десять лет) побледнел и затрясся от злости.
– Если я вам мешаю, – сказал он, – то можете вы уйти в другую комнату, даже и вовсе из дворца… Париж велик.
Леонора пожаловалась королеве-родительнице, и Мария Медичи порядком пожурила сына за его непочтительность к ее другу. Перед маршалом Людовик не смел разинуть рта, так как просто-напросто боялся итальянца. Единственным поверенным маленького короля был все тот же Альберт де Люинь, пожалованный королевою в звание сокольничего или оберегермейстера (grand fauconnier). Он утешал Людовика надеждою отомстить итальянским пройдохам за все обиды при достижении королем совершеннолетия. В этой мысли Людовик действительно находил отраду и тем нетерпеливее ждал окончания срока регентства.
Впрочем, не забегая вперед в нашем рассказе, возвратимся к первому дню провозглашения Марии Медичи правительницею королевства.
14 мая 1610 года весть об убийстве короля Генриха IV на улице Ферронери, разнесясь по городу, достигла дворца до прибытия туда кареты с трупом государя. Медленно приближалась она к новому Лувру, сопровождаемая герцогами: Рокелор, Мон-базон и д'Эпернон. Толпа рыдающих слуг встретила их на большом подъезде и, вынув из кареты тело убиенного, снесла его в караульную залу нижнего этажа. Сюда прибежала королева, в слезах и с беспорядком в костюме, соответствующим печальным обстоятельствам.
– Убит, умер? – повторяла она, рыдая и ломая руки. – Бедная я!
– Государыня, – возразил ей герцог д'Эпернон, – короли не умирают во Франции: у вас есть сын, а по воле почившего короля вы должны быть правительницею королевства!
Что Мария Медичи должна быть правительницею, это знали и придворные, и она сама, и весь город, но последнему предстоящее регентство было не по сердцу. Маркиз д'Анкр, Леонора и банкир Цзаметти с несколькими итальянцами, ненавистными двору и народу, выдвигаясь теперь на первый план, отстраняли от правительства именитых французских вельмож, имевших на государственные должности несравненно более прав, нежели итальянские искатели приключений. В городе обнаружились признаки беспорядков: толпы горожан бродили по улицам, скучивались на площадях; в иных местах появились и вооруженные; в некоторых кварталах были протянуты цепи, замкнувшие улицы. Отстранить близкое вооруженное столкновение партий следовало решительными энергичными мерами, и они немедленно были приняты. Королевская гвардия и швейцарцы заняли луврскую дворцовую набережную; артиллерия расположилась у мостов, командуя обоими берегами Сены. Герцог д'Эпернон, вооруженный с головы до ног, сопровождаемый маршалом Бассомпьером, Витри, герцогом д'Эльбеф и герцогом Гизом, отправился в градскую ратушу, где объявил собравшимся членам о кончине Генриха IV и о восшествии на престол сына его Людовика XIII под попечительством своей родительницы королевы Марии Медичи.
Эта быстрота распоряжений делала невозможною всякую попытку к восстанию со стороны народа, но защитникам правительницы предстояло еще склонить на ее сторону дворянство, и в числе прочих славного Сюлли, на руках которого были арсенал и Бастилия, две могущественнейшие опоры власти королевской. Друг кальвинистов, любимый и уважаемый принцами крови, Сюлли мог навести пушки Бастилии на Лувр, что, конечно, сделал бы всякий другой на его месте…
Но эта страшная мысль не могла прийти в голову честного друга порядка и закона, и он, сдав правительнице ключи от арсенала и от Бастилии, признал ее во всех правах, ей законом предоставленных. Примеру Сюлли последовали ратуша и народ… Оставался парламент, президентом которого был суровый дю Гарлэ. Голоса членов разделились: одни предлагали созвание государственных чинов для выбора правителей и организации регентства; другие, признавая королеву правительницею, требовали учреждения совещательного совета из принцев крови и пэров королевства. Оба эти мнения противоречили видам герцога д'Эпернона, отстаивавшего единовластие, и здесь он выпутался из затруднения благодаря поддержке военной силы. Окружив парламент войсками, герцог, вооруженный, вошел в залу собрания. Президент предложил ему сесть на его обычное место, но герцог, уклоняясь от предложения, громогласно сказал:
– Парламенту следует решить великий государственный вопрос сию же минуту. Если он не признает королеву правительницею, мне придется обнажить шпагу. Благо отечества требует ответа безотлагательного… Такова воля короля, и долг наш, повинуясь ей, принудить к повиновению непокорных!
Выйдя из парламента, герцог принял начальство над собранными войсками. Этот образ действий лучше всяких переговоров решил дело в пользу Марии Медичи: парламент единогласно признал ее правительницею, а малолетнего дофина Людовика – королем Франции и Наварры. Сравнивая это государственное дело с фактом частным, мы, конечно, увидим в герцоге д'Эперноне того же рыцаря промышленности, который, приставив нож к горлу богача, вымогает у него добровольную отдачу денег, даже всего состояния, но в том-то и дело, что всякое преступление на свете с переменою размеров переменяет имя и называется тогда не преступлением, но подвигом. Возьмем ужаснейшее из преступлений – убийство. Разбойник, желая ограбить человека, убивает его, – это убийца и грабитель, достойный казни или другого законного наказания. Какой-нибудь владетель Нукагивы, желая отнять у владетеля Мадагаскара его владения, идет на него войной, истребляет десятки тысяч людей и именуется героем и завоевателем… Такой оборот дела называется геройским подвигом, за который завоевателя венчают лаврами и сам он возносит благодарения Всевышнему. Как же при виде подобных безобразий не прийти к убеждению, что злодейства и преступления в глазах людей тем извинительнее, чем они колоссальнее!
На другой день, 15 мая 1610 года, девятилетний[2] Людовик XIII, в королевской мантии и короне, вместе с Марией Медичи, одетой в глубокий траур, прибыл в парламент, куда съехались знатнейшее духовенство, первые чины двора, принцы крови и маршалы. Заседание открылось речью королевы, прерываемой рыданиями.
– Богу угодно было, – говорила она, – путем плачевного события призвать к себе доброго нашего короля, моего властелина. Привожу к вам короля, сына моего, и прошу вас иметь о нем те попечения, которые возлагают на вас уважение к памяти короля усопшего, к себе самим и к отечеству. Я желаю, чтобы в государственных делах он следовал вашим добрым внушениям и советам; прошу вас не оставлять его ни теми, ни другими, по доброй совести и ко благу общему.[3]
