Память о людях, с которыми тебя на годы либо на мгновенья сводила судьба, — бесценное жизненное достояние.
Я с наслаждением прочитал «Воздушные фрегаты» Леонида Мартынова. И не оттого лишь, что они открыли для меня Омск двадцатых-тридцатых годов, но и потому, что их страницы населяют живые люди, а не литературные герои. Люди с их талантами, чувствами, чудачествами… Спасибо Мартынову!
И мне посчастливилось встречаться с интересными, а иногда и выдающимися людьми. Имена одних я встречаю в энциклопедиях, другие пока безвестны.
В музыкальной энциклопедии есть статья, посвященная Матвею Акимовичу Гозенпуду (1903–1961), композитору и пианисту, профессору Киевской, а затем Новосибирской консерватории.
Не знаю, при каких обстоятельствах он потерял руку — для пианиста, дипломанта Первого Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей это, казалось бы, невосполнимая утрата. Но композитор Гозенпуд не перестал быть пианистом. Он создал ряд сложнейших, на мой взгляд, произведений специально для одной руки (если не ошибаюсь, — левой!). И, честное слово, когда он виртуозно исполнял их, не хотелось верить глазам…
Однажды я захотел показать себя знатоком музыки и принялся расхваливать «Полонез» Огинского.
— И это вы считаете музыкой? — удивился Гозенпуд.
— «Полонез» Огинского вне музыки! — важно поддакнул присутствовавший при разговоре доцент Новосибирской консерватории.
— Не согласен! — возразил я. — «Полонез» воздействует на эмоции слушателей, на их настроение. Понимаю, он сентиментален, может бить, даже слащав. Но доходит до сердца. Не в этом ли смысл искусства?
Гозенпуд помолчал.
— Войдите в комнату, окрашенную темной краской, — сказал он затем. — Уверен, что вскоре у вас испортится настроение. А в светлом помещении, наоборот, станет приподнятым. Значит ли это, что маляр создал произведение искусства? Я сужу о «Полонезе» как профессионал, вы- как дилетант.
Вероятно он был прав, художник с интеллектом ученого, создатель архисложных шедевров, которые снискали почтение знатоков и не нашли дороги к сердцам тех, кому близок и доступен Огинский. Можно ли назвать это неудачей? Подождем с ответом лет сто…
В те далекие пятидесятые годы я, что называется, сидел на двух стульях: заведовал лабораторией научно-исследовательского института и был старшим научным редактором научно-популярной библиотеки Государственного издательства технико-теоретической литературы.
Во второй своей ипостаси и познакомился с Ари Абрамовичем Штернфельдом. В энциклопедии о нем сказано: «… Один из пионеров космонавтики, доктор технических наук honoris causa АН СССР… Международные премии Эно-Пельтри-Гирша по астронавтике (1933) и Галабера по космонавтике (1962)».
Говорят, — жизнь полосатая. Судя по всему, Ари Абрамович, французский еврей-коммунист, эмигрировавший перед войной в Советский Союз и надолго отлученный от космоса, переживал темную полосу. Рукопись его книги «Межпланетные полеты» второй год лежала в издательстве без движения. Наконец, ее дали мне.
Научно-популярный жанр не так прост, как кое-кому кажется. Уже будучи автором трех научно-технических книг, я, по договору с тем же Гостехтеориздатом, написал брошюру «Пьезоэлектричество». Рецензировала ее Клавдия Васильевна Шалимова, впоследствии доктор физико-математических наук, женщина необычайно эрудированная и едкая, словно концентрированная серная кислота. Ее отзыв был уничтожающим. Заведующий редакцией научно-популярной литературы добрейший Владимир Андреевич Мезенцев, обращаясь к тому, что от меня осталось, участливо сказал:
— Воля ваша, но, по-моему, переделывать не стоит, зря потратите время.
На переработанную рукопись та же Клавдия Васильевна дала диаметрально противоположную по смыслу рецензию. Брошюру издали, а меня пригласили на работу в издательство, очевидно полагая, что человек, способный отредактировать свою соб-ственную безнадежную книжку, сумеет сделать то же самое с чужими.
Как специалист по «безнадежным» рукописям, я и подключился к «Межпланетным полетам*.
И вот работа завершена. Впервые встречаюсь с автором. Внешне он напоминал древнего (не по возрасту, а по эпохе) ассирийца с гривой седеющих черных волос, пышной бородой, высоким лбом, выпуклыми глазами-маслинами. Добавьте к этому наушник слухового аппарата, быструю нечленораздельную речь, активную мимику, и вы получите мое первое впечатление об Ари Абрамовиче.
Штернфельда сопровождала жена — тихая, не заметная на его фоне женщина. В ее отношении к мужу было что-то материнское. Она по-сушеству служила переводчицей: несмотря на слуховой аппарат Штернфельд не понимал меня, а я, в свою очередь, не мог приспособиться к его речи (Ари Абрамович говорил с сильным акцентом, усугублявшимся привычкой перебивать самого себя). И здесь я допустил непростительную для профессионального редактора оплошность. Правка была настолько обильна, что не оставалось буквально живого места. Если бы я предварительно отдал рукопись на машинку и показал Штернфельду чистенький машинописный экземпляр, все бы обошлось как нельзя лучше. Но перед Ари Абрамовичем было его детище, подвергнувшееся чудовищной вивисекции, — так ему, по крайней мере, показалось. И Штернфельд, издерганный преследовавшими его в то время неудачами, буквально взорвался… До сих пор эта сцена у меня перед глазами…
Затолкав смятые листы рукописи в портфель, он выбежал, крикнув что-то вроде: «ноги моей здесь не будет!» Назавтра я услышал в телефонной трубке голос его жены.
— Приносим извинения, — сказала она. — Ари Абрамович прочитал рукопись и остался очень доволен…
Мы еще не раз встречались, — автор книги оказался милым приветливым человеком. А когда «Межпланетные полеты» увидели свет, я пожучил экземпляр с трогательной дарственной надписью, начинавшейся словами: «Долгожданному редактору этой книги…»
Вот пишу и думаю: «а как я прореагирую, когда редактор «Прикосновения» перекроит выстраданное мною?» Скажу честно: не знаю… (Примечание: так оно и получилось!).
И еще одна статья в энциклопедии — о Владимире Ивановиче Сифорове, члене-корреспонденте АН СССР. С ним мне посчастливилось сотрудничать несколько лет- дважды мы были соавторами, дважды Владимир Иванович редактировал мои книги. Вот уж к кому подходит определение «светлая личность». Бывший беспризорник, воспитанник детского дома, стал крупным ученым в области радиотехники и электроники, почетным членом Венгерской академии наук. В тридцать четыре года — профессор, автор фундаментальных научных трудов, В. И. Сифоров занимал высокие посты — заместителя министра радиотехнической промышленности СССР, директора научно-исследовательского института. И притом был обаятельным человеком. Остроумным, мастером дружеских розыгрышей. Любилт музыку и сам играл на фортепьяно. Не знаю, что сказал бы о его игре профессор Гозенпуд, но во мне она вызывала восхищение И зависть: бывший детдомовец, волей и талантом достигший вершин в науке, человек занятый важнейшими делами, сумел приобщиться к музыкальной культуре, к любительскому искусству, нашел для этого время.
