24
Наблюдаю в детском саду за играющими в шашки.
Примерный мальчик.
Между прочим, игры в шашки и шахматы сразу показались мне в высшей степени странным времяпровождением. Часами торчать у стола, передвигать деревяшки по деревянной доске…
Летом 1936 года детский сад вывезли в Подмосковье на дачу.
Навестил меня папа с гостинцами и фотоаппаратом. На снимке я второй слева в первом ряду. Из–под штанишек позорно выглядывает кончик трусов с резинкой. А сзади видны двое ребят с «испанками» на головах. Это такие красные пилотки с кисточками. В те годы их носили бойцы, сражавшиеся с фашистскими войсками в далёкой Испании.
Я уже знал слова «фашизм», «Гитлер», «бомбёжка»…
С тех пор Испания – моя боль и любовь.
Как же я был счастлив, когда через много лет оказался в этой стране! Словно в собственном детстве.
Как–то зимним воскресным утром я застал папу за странным занятием. Всклокоченный, с красными от бессонной ночи глазами, он рылся в большой картонной коробке из–под торта, где у нас хранились старые фотографии. Нервничал. Часть фотографий свалилась на пол.
В конце концов он нашел то, что искал, – групповой снимок 1929 года. Там он был снят со своими шестью сослуживцами.
Папа взял ножницы, отрезал от этого снимка больше половины, открыл дверцу топящейся печки. И бросил отрезанное в огонь.
— Зачем ты так сделал? – спросил я, держа в руке ту часть фотографии, где остались лишь папа и его товарищ.
— Они оказались врагами народа, – ответил папа.
Был 1937 год.
Летом того же года с родителями переехал из Ленинграда в Москву мой двоюродный брат старшеклассник.
Его звали Алик.
Хорошо помню, как был с папой у них в гостях, как Алик показывал мне свой телескоп, карты звёздного неба, коллекцию почтовых марок. Подарил книгу – «Робинзон Крузо».
Потом папа сфотографировал нас с его отцом у них во дворе.
Через четыре года началась Великая отечественная война. Десятиклассник Алик рванулся записываться в народное ополчение.
Эшелон с добровольцами до фронта не доехал. По дороге фашистская авиация разбомбила его.
Запечатлённое утро 1 сентября 1938 года.
Сопровождаемый двумя старшими девочками–соседками, впервые отправляюсь в школу.
Счастливый тем, что иду без родителей, не как остальные первоклашки.
Начинается взрослая жизнь!
Папу призвали в вооруженные силы. Ни винтовки, ни пистолета, ни даже сабли у него не было. В чине, соответствующем званию капитана, служил в Реввоенсовете, в отделе снабжения Красной Армии шинелями.
Мама к тому времени числилась майором запаса медицинской службы. Шутила: «Если мы встретимся в форме, должен будешь отдать мне честь!»
Каждое лето мама продолжала возить меня в Евпаторию на грязи. Нога отставала в росте, подворачивалась ступня. Не мог бегать, как другие ребята. Одноклассники дразнили – «Кочерга!»
Мама утешала меня, баловала, закармливала.
Но единственным настоящим утешением было для меня море. И чтение книг. Я стал запойным читателем. Записался в евпаторийскую детскую библиотеку, а по возвращении домой – в школьную.
При свете красного фонаря я сидел у стола рядом с папой. Смотрел на то, как сквозь раствор проявителя на фотопластинке возникает из небытия наш второй класс, наша учительница Вера Васильевна.
Волшебство!
Вот и я, девятилетний. В клетчатой рубашке. Привстал от волнения, оттого, что нас фотографирует именно мой папа.
С тех пор прошло много десятилетий. Фотография поблекла. Большинство этих мальчиков и девочек наверняка уже ушли в небытие. Тоже в некотором смысле волшебство.
Почти каждому в течение жизни выпадает участь попасть на операционный стол. Иногда не раз.
В 1940 году мне исполнилось десять лет, когда мама, постоянно обеспокоенная состоянием моей ноги, привела меня на консультацию к профессору Зацепину.
После осмотра тот сказал, что сейчас, пока я расту, необходима сложная операция. Которую осенью он сделает сам. После неё придётся несколько месяцев пролежать в больнице. А потом дома. С ногой, закованной в гипс.
Так получилось, что после визита к профессору мама привела меня к фотографу, где был сделан этот снимок.
— А как же школа, мой третий класс? – спросил я маму.
Всё лето жил приговорённый к операции. Опять разучился улыбаться.
За долгое время, пока я находился в больнице, родители обменяли две наших комнаты в деревянном доме на одну. Зато большую. Зато с паровым, а не с печным отоплением.
Из больницы меня привезли в это новое жилище – коммуналку на улице Огарёва, где в длинный коридор выходило двенадцать комнат.
Это было самое сердце Москвы. Рядом Центральный телеграф. Совсем близко – Кремль. Летом в раскрытое окно доносился бой курантов.
Всю зиму я вынужден был пребывать на диване с ногой, закованной гипс.
Хотя школа моя оказалась теперь очень далёкой, учительница Вера Васильевна и ребята часто навещали меня, привозили домашнее задание, рассказывали о школьных новостях.
Года я не потерял. Третий класс закончил отличником. Но от неподвижности, болей в ноге не знал куда себя деть.
Родители подарили трёхтомник Брема «Жизнь животных». Вообще прочел груду книг. Сражался сам с собой в солдатики, пулял в мишень из игрушечного ружьеца, из пушечки, стрелявшей карандашами.
…Не ведая о том, что скоро коренным образом изменится моя жизнь, жизнь мамы и папы, всей страны.
XX, XX, XX – чертили римские цифры скрещения прожекторов в ночном небе над Москвой. Двадцатый век…
Беда была маме со мной, когда во время очередной воздушной тревоги нужно было быстро подняться с постели, одеться и под раздающийся из репродуктора надсадный вой сирены бежать в темноте среди толпы спасаться под землю в метро «Охотный ряд».
