Была у Нерушенко еще одна особенность, за которую его особенно уважал сам Айзеншпис. Леня был абсолютно честен с самим собой и окружающими. Это был его образ жизни. Таким был Леня для меня и тех, кто его знал.
В общем, я искренне радовался общению с ним, абсолютно не покушался на его девушку, да и познакомились мы с ней мельком, на обратном пути из Юрмалы в Москву — поскольку ехали в одном вагоне. «Привет — привет», — и весь диалог.
Прошло несколько месяцев. Как-то раз мы с подругой Катей возвращались с занятий по танцам. В этот день мы осваивали полонез и еще немножко танго. Поэтому на обратном пути мы часто останавливались на тротуаре, исполняли несколько па и шли дальше, жутко довольные собой.
Так мы дотанцевали до «Макдоналдса», что на Пушкинской площади, и решили зайти перекусить. Понятно, что после столь интенсивных тренировок мы сильно проголодались. B «Макдоналдсе» играла живая музыка. Я уже не помню, какие именно инструменты — кажется, аккордеон и гитара. Важно, что это так меня вдохновило, что я принялся петь на весь зал. Тогда это было для меня нормально — после Юрмалы я пел везде. Узнавали меня не всегда, но это особо не огорчало — веселил сам процесс. Иной раз недовольные граждане начинали на меня шикать, и приходилось извиняться. Позже я осознал, что привлекать излишнее внимание не всегда уместно.
В «Макдоналдсе» я пел совсем недолго — лишь до момента, когда завелся, подхватил Катю и принялся кружить ее по залу в ритме танго. Реакция публики на импровизированный концерт была ровной: ведь играл почти целый оркестр — надо же было кому-то и танцевать, да?..
Но вдруг я остановился. Потому что увидел ее.
Она стояла перед кассой, расплачивалась, что-то говорила, и распущенные белокурые волосы струйками стекали по ее плечам и колыхались при каждом движении. Лайла обернулась и заметила нас с Катей. Улыбнулась, помахала ладошкой, подошла. В руках она держала три пакета со снедью.
— Привет! Вот так встреча, — удивленно сказала она.
И я обалдел от звука ее голоса — будто услышал его впервые. Он был нежным, мелодичным, немного тягучим — в общем, неземным.
— Привет... а ты что здесь делаешь? — пролепетал я.
— Я живу недалеко, через дорогу, — сообщила она, перекладывая один из пакетов в другую руку. — А вы откуда?
— А мы с танцев, — ответила Катя.
— Здорово!
Еще несколько слов — и мы обменялись телефонами, договорившись созвониться, чтобы пойти на день рождения одного общего знакомого. Правда, Лайла меня так и не набрала. Она почему-то позвонила моему другу Егору, который тоже был приглашен. Он мне рассказал об этом, а я сразу взревновал, мгновенно представив, что у них могут завязаться отношения... о боже, нет!..
Но все обошлось, и на ту самую вечеринку мы пошли вместе с Лайлой. Лени поблизости не наблюдалось. C вечеринки мы уехали тоже вместе. И затем провели четыре безумных дня, курсируя между моим и ее домом, не в силах расстаться и оторваться друг от друга ни на минуту.
Сейчас я уже не помню, отвечал ли я в тот момент на какие-то звонки. Вероятно, отвечал, но как в тумане. Я видел и чувствовал только Лайлу — мы бросились друг в друга и моментально утонули. Это можно назвать узнаванием — будто бы мы встретились через вечность после разлуки. Мы сразу же стали настолько тесно и пугающе близки, что я ошалел, потеряв голову от нахлынувших девятым валом эмоций. И Лайла чувствовала нечто подобное, не могла не чувствовать.
Спустя несколько дней мы завтракали в кафе, слегка притихшие и не понимающие толком, что же с нами произошло и что с этим делать. Мы знали определенно лишь одно: это необходимо во что бы то ни стало сберечь. От посторонних глаз, от досужих сплетен, может быть, даже от друзей. Слишком оно хрупкое.
Я был в курсе, что на момент нашей судьбоносной встречи в «Макдоналдсе» Лайла уже рассталась с Леней Нерушенко. Но насколько я понимал, между ними еще оставалась невидимая связь — неподвластная рассудку и то и дело провоцирующая во мне тонкие уколы ревности. Затем Леня напомнил о себе сам. Он просто позвонил, потому что хотел, чтобы Лайла поехала с ним в Сочи на несколько дней. Лайла — для друзей Ляля — что-то говорила в трубку, я видел ее лицо, слышал обрывки Лениных фраз. Нерушенко неистовствовал. Но пока — лишь от непонимания происходящего. Как это — Ляля не может ехать?.. Почему? При чем тут Билан?! Она же с ним почти не знакома!..
Мне пришлось взять из Лялиных рук трубку и все объяснить. Леня понял правильно и отреагировал на удивление спокойно.
— Вот, — сказала Лайла, когда я закончил разговор. — Все, наверное, к лучшему...
Она смотрела мимо меня отсутствующим взглядом.
***
Остальное я помню как во сне, приятном и уводящем за границы обыденности. Чтобы не тратить слишком много слов на объяснение необъяснимого, это кратко называют «сумасшедшей любовью». А у англичан есть и более точное определение подобной влюбленности: «fall in love». Что дословно означает «упасть в любовь». Да, упасть, провалиться, обрушиться. Правда, я плохо представлял себе, что с этим делать. И разрывался между Лялей и своей работой — концертами, гастролями, репетициями, съемками...
ПОСЛЕ МОЕГО КОНЦЕРТА В ЛОНДОНЕ. Я, ЯНА, ЛЯЛЯ И АНТОНИО
Лайла, художник, бывшая девушка Димы:
Витя был очень наивным, добрым, чистым, открытым мальчиком — не побоюсь этого слова. Я его тогда так и называла: «маленький мой». Это было его имя для меня. Даже моя мама, когда с ним познакомилась, сказала: «Слушай, он очень хороший, положительный. Но почему такой застенчивый?..» Я в свою очередь всегда была более открыта. Все же у нас с Витей разное воспитание: я выросла в Питере, в центре города, а он — в Кабардино-Балкарии. Но нас объединяло то, что мы в общем-то оба были чужими в Москве...
Некоторое время нам с Лялей удавалось скрывать наши отношения от Юрия Шмильевича. Но все довольно быстро обнаружилось — участились случаи, когда мы попросту отключали телефоны и пропадали, наслаждаясь исключительно друг другом.
Айзеншпис быстро оценил происходящее и сразу расставил все точки над «i».
— Ты пойми одно, — сказал он мне. — У тебя все впереди, тебе нужно сконцентрироваться и работать, работать, работать. А не любовь крутить. Возьми себя в руки, черт возьми!
Юрий Шмильевич был старше и определенно мудрее. Он смотрел на жизнь иначе. В его речи часто появлялись нотки цинизма, но законченным циником он не был. Он был реалистом. А потому Айзеншпис просто старался донести до меня мысль, что работу и творчество необходимо ставить на первое место — особенно теперь, когда все только начинается и вполне успешно разворачивается.
