- Наверное. Но там мы тоже не обнаружили никаких следов. В общем так или иначе, но этот мерзавец улизнул, - сердито заключил Ферреро.
Одежда его была мокрой, грязь облепила брюки, сапоги, овчинный полушубок. Пышный левый ус Ферреро раскрутился, в углу рта торчала неизменная трубка.
На добром и мягком лице Сергея Николаевича обозначились желваки.
- Мехти в безопасности. Теперь надо обезопасить бригаду, многозначительно сказал он.
- И это надо сделать сегодня же! Завтра Карранти появится в Триесте, и фашисты будут знать о нас многие подробности, известные только мне, тебе и начальнику штаба. Ох, негодяй, попался бы он мне в руки!
Ферреро никак не мог успокоиться.
- Ничего не поделаешь, надо уходить, - произнес Сергей Николаевич.
- Пошли к карте, полковник, - вздохнул Ферреро. - Надо уходить в дальние леса, менять связь, линии снабжения. Карранти еще даст о себе знать. Верь моему слову, полковник!
- Верю. Пошли, - сказал полковник. Он продолжал оставаться в глубоком раздумье.
К ночи следующего же дня доктору пришлось приступить к оборудованию своего "медицинского кабинета" в жалком шалаше, наскоро сооруженном из сосновых ветвей и широких полостей прорезиненной палаточной ткани, на краю небольшой поляны, в дремучем суровом лесу.
Работы у него было по горло: после снегопада, мороза, дождя неожиданно наступила оттепель - ледяная корка, покрывавшая землю, обратилась в слякоть, и среди партизан, проделавших три многоверстных марша с короткими привалами прямо на голой земле, были простуженные Многие из заболевших, привыкшие ко всякого рода невзгодам и лишениям, держались на ногах. Однако несколько человек занемогли настолько серьезно, что передвигаться самостоятельно были уже не в силах. Вместе с больными и ранеными, еще раньше вверенными заботам медицинских работников бригады, новые больные составили целый походный госпиталь. Госпиталь передвигался вначале на грузовиках, повозках и даже на специальной санитарной машине, отбитой у немцев в одном из рейдов; но Ферреро завел людей в такие непроходимые дебри, что грузовики и санитарную-машину пришлось вскоре замаскировать и бросить в лесной чаще, а больных уложить на самодельные носилки и нести на плечах. Лишь Мехти и еще дву-трех партизан, находившихся в тяжелом состоянии, поместили в медленно передвигавшиеся, скрипучие повозки, запряженные мулами.
На поляне стояла приземистая охотничья хижина: ее могло хватит человек на десять, и Ферреро приказал немедленно соорудить несколько шалашей для больных.
Сергей Николаевич дивился неиссякаемой энергии командира - громоздкий и шумный Ферреро успевал разведать местность и подбодрить отставших, проверить посты и выслушать жалобы повара, изучить карту, распределить патроны и подумать о больных.
Полковник решил все-таки хоть немного отдохнуть: он улегся под деревом и завернулся в бурку.
А командир накинулся на Сильвио и распек его за то, что он сидит вместе с Васей у повозки и болтает с Мехти, в то время как тому нужно спать. Потом Ферреро подозвал к себе ординарца и куда-то побежал вместе с ним.
Проснувшись, Сергей Николаевич присоединился к партизанам, устанавливающим вокруг охотничьей хижины брезентовые палатки.
Ни дуновения ветерка. Воздух неподвижный, теплый, влажный. С ветвей сосен падали тяжелые капли Под ногами хлюпала грязь. Незаметно, но упрямо опускался туман; вблизи он был слабым, редким, еле ощутимым, а взглянешь подальше - и начинает казаться, что вокруг лагеря висит огромное ватное одеяло, края которого прямо перед тобой.
В предвечерней тишине слышались гулкие удары топоров по стволам сосен, мычание коровы, неторопливый говор людей.
Партизанам предстояло стать лагерем в лесу. Они наполняли ямы хворостом и ставили на костры треноги, с чайниками, еще вчера покоившимися в мраморных каминах виллы, прижимали к земле игольчатые ветви и накидывали на них одеяла, рыли землянки, прокладывали сквозь чащу тропу к склону соседней горы, откуда хорошо просматривалась местность и где надо было организовать посты охранения.
В одну из палаток, устланную хвоей, собирали продукты: кули с мукой и крупой, ящики с солью.
Неподалеку дымила походная кухня и возле котлов хлопотал сварливый повар, опять чертыхающийся по адресу сырых дров, и здесь не желавших разгораться.
Вместе с бойцами рыла землянку потная и разгоряченная Планичка.
- Как себя чувствуете? - спросил ее Сергей Николаевич.
Планичка вздрогнула.
- Очень хорошо... Очень, - пробормотала она. Больше всего на свете она боялась, что, обнаружив ее беременность, у нее отберут ружье и отправят в глухое дальнее село. Она облегченно вздохнула, когда полковник ушел.
Мимо прошла Анжелика с термосом: она попросила у повара кипятку, чтобы заварить чай для Мехти.
Заварив чай, Анжелика подошла к повозке и дала Мехти несколько глотков из черного пластмассового стаканчика.
- Спасибо, Анжелика, - поблагодарил Мехти. Голос его был еще очень слаб.
Он лежал на боку, на мягком матраце, брошенном на дно повозки, и через кривые перекладины, словно из-за решетки, смотрел на Васю. Вася, подчинившись требованию Ферреро, перестал разговаривать с Мехти, но остался поблизости. Он стреножил распряженного мула и стал кормить его сеном, вытащенным из-под сиденья возницы.
Анжелика решила, что будет ночевать с медсестрами и Планичкой, и ушла по направлению к шалашам.
Мехти проводил ее долгим рассеянным взглядом.
"Красивое, звучное у нее имя - Анжелика! - подумал он. - И сама она красивая, яркая. Таких итальянок писал Брюллов, и казалось тогда, что в жизни их не бывает...
Впрочем, они действительно другие... Анжелика стреляет почище любого снайпера, почти не целясь; когда надо, носит мужские штаны, будто родилась в них, а пройти может больше полсотни верст в сутки... Вот тебе и хрупкое создание!"
Он в задумчивости потер подбородок, заросший редкой, колючей щетиной. Почему-то ему вспомнилось, как однажды в Триесте Анжелика влепила фашистскому унтеру звонкую пощечину, когда тот, преградив ей путь, попытался поцеловать ее. Да какую пощечину! Унтер не удержался на ногах, упал на мостовую. Поднявшись, он собирался снова броситься на нее, а Анжелика стояла против него - гордая, гневная, готовая к новому отпору. Тут подоспел Мехти, одетый в форму немецкого майора: он приказал прибежавшим на шум патрульным взять унтера под арест, а Анжелику увел с собой. Так произошло его первое знакомство с Анжеликой.
Потом Мехти забрал ее к партизанам. Но оказалось, что она давно связана с товарищем П., которому доставляла сведения о положении в Триесте. Она стала напарником Мехти. Разведка была ее стихией. Анжелика сумела заслужить уважение Мехти, и между ними возникла крепкая солдатская дружба - какая часто возникает на фронте между мужчинами. Скупую нежность и внимание Анжелики Мехти считал проявлением именно этой боевой дружбы. Когда она уходила с ним на задание, он держал себя по отношению к ней строго и не баловал похвалами. Мехти разговаривал с Анжеликой на "ты", как привык разговаривать с бойцами, когда сражался в Сталинграде, а Анжелика с ним - на "вы". Командир, отечески любящий своего подчиненного и чувствующий себя с ним свободно и просто, и подчиненный, боготворящий командира, все время подчеркивающий свое уважение к нему, - так примерно выглядели их отношения, и Мехти и не думал менять их. Он вообще не задумывался над этим. Мысли его были заняты сейчас одним: достойно выполнить свой долг перед далекой Родиной... И это заставляло Анжелику проникаться к нему еще большим уважением. Она училась у Мехти твердости, последовательности, целеустремленности. Правда, Мехти порой, как говорил полковник, "зарывался", подвергая себя сгоряча ненужному риску. Но и эта безрассудная отвага была по сердцу Анжелике.
