Совсем недавно ему казалось, что вся жизнь и личность художника — стройная система антиномий, как говаривали на «средах» Вячеслава Иванова, что только художник обладает правом и обязанностью восходить от каждого частного проявления к мировой душе и погружать себя в беспредельность, что только художник является беспощадным отрицателем мира, и никто не знает, как он, насколько ничтожен весь пир мироздания перед чистой грезой о совершенном… Совсем недавно ему казалось, что такое искусство требует соответственного утончения и преображения самого художника, отрыва его ото всего земного, потому что искусство выше жизни. Теперь его увлекают идеи саморастворения художественной личности в народной стихии.
Нет, он должен писать о том, что хорошо знает, что, сам или его близкие пережили и передумали. Он должен восстановить как художник недавно минувшую жизнь со всеми ее достоинствами и недостатками, со всеми ее болями, радостями, противоречиями. Тем более что складывалась благоприятная творческая обстановка: «Аполлон» заинтересован в нем как прозаике. А в том, что он создаст нечто новое в задуманном цикле повестей и рассказов, Алексей Толстой ничуть не сомневался.
Перед тем как поехать в Крым, Толстой на несколько дней завернул в Москву по делам, а заодно и навестил любимую тетушку Машу. Уговаривал ее поехать с ними в Крым, она же отказалась:
— В далекое путешествие ехать мне трудно и расходисто. Жары мне очень тяжелы, мне лично надо умеренную жару. Близость Москвы мне тоже улыбается, уж где-нибудь под Москвой сниму себе дачку… Мы теперь тихо живем… Лева не пьет, занимается, слава богу, даже не верится, что выправится.
Алексей Толстой, слушая тетушку, все время мысленно переносился в Тургенево, где происходили два года назад бурные, мелодраматические события, так больно отразившиеся на отношении тети Маши к своему несчастному племяннику.
После этого разговора прошло несколько месяцев, но не выходила у Алексея из головы мысль написать об этой истории. Наконец засел за повесть, которую он так и назвал «Неделя в Туреневе». О подлинном писалось легко, ничего не стал выдумывать, домысливать, только чуть-чуть заретушировал, изменив имена и фамилии. И вот повесть уже готова, она принята редакцией «Аполлона», а его самого включили в список ближайших сотрудников, которых должен изобразить на коллективном портрете сам Головин.
Собираясь в мастерскую Головина, где должны были позировать для общего портрета Волошин, Гумилев, Кузьмин, Брюсов и многие другие известные поэты и художники, Алексей Толстой невольно вспоминал встречи и разговоры с этим замечательным художником и человеком. За короткий срок своей литературной деятельности он познакомился со многими писателями и художниками в мастерской Головина. Кто только не бывал здесь… Серов, Константин Коровин, братья Васнецовы, Поленов, Врубель, Малютин, уже не говоря о Дягилеве, Бенуа, Философове…
Алексей Толстой высоко ценил эскизы декораций к «Кармен», где талант Головина как театрального художника раскрылся в полную силу. Головин оформлял «Руслана и Людмилу», «Дон-Кихота», «Призраки» и «Женщину с моря» Ибсена, «Лебединое озеро»… Слышал Толстой и многочисленные упреки в адрес Головина: дескать, его декорации, пышные костюмы порой заслоняют сущность пьесы, а в результате возникает противоречие между внешней формой и содержанием. Но все чаще и чаще о Головине говорили как об умном человеке и изумительно талантливом художнике, изобретательность которого неисчерпаема, а как колористу ему нет равных в мире. Говорили, что Роден был потрясен великолепием поста-новки «Бориса Годунова» во время показа этого спектакля в Париже…
В хорошем настроении поднялся Толстой в мастерскую Головина. Но замысел коллективного портрета совершенно неожиданно был разрушен и на неопределенное время отложен. В мастерской Головина произошло событие, которое надолго привлекло внимание литературной общественности; кто-то пустил грязную сплетню о молодой поэтессе Елизавете Дмитриевой, сейчас более известной под именем Черубины де Габриак, а сплетню эту приписали Николаю Гумилеву. Волошин, под покровительством которого Дмитриева вступила в литературу, близко принял к сердцу эту сплетню и поверил, что Гумилев мог быть ее автором. И в этот день в присутствии многочисленных посетителей мастерской грубо оскорбил Гумилева, который незамедлительно вызвал его на дуэль. Секундантом Волошина согласился быть Алексей Толстой.
Дуэль состоялась 22 ноября 1909 года, о чем немало писалось в газетах.
2 декабря Мария Леонтьевна писала Толстому: «Очень встревожилась, когда прочла в газетах, что ты был в секундантах, как бы тебе это по прошло даром…» Но все обошлось благополучно. На литературной репутации Толстого событие не отразилось. Более того, дела его пошли успешнее. Во всяком случае, Макс Волошин 17 декабря писал А. М. Петровой: «Толстых вижу не часто. Он идет вперед гигантскими шагами. Его последние повести пророчат в нем очень крупного романиста. Его литературная дорога уже обеспечена».
Действительно, после публикации повести «Неделя в Туреневе» и материальные дела Толстого резко пошли на поправку: издатель «Шиповника» С. Ю. Копельман предложил Толстому договор, по которому издательство ежемесячно выплачивало по 250 рублей за право публикации всех его будущих произведений, при этом, естественно, за каждое повое произведение гонорар выплачивался особо. Этот первый литературный договор, заключенный Алексеем Толстым, окончательно определил его литературную судьбу.
«Около года мы прожили па старой квартире: па Таврической улице, — вспоминала Софья Дымшиц, — а затем осенью 1910 года сняли четырехкомнатную квартиру-мансарду па Невском проспекте… Жизнь наша шла по заведенному Алексеем Николаевичем распорядку: она вся строилась так, чтобы ол мог работать строго организованно. По утрам, после завтрака, мы совершали прогулку. Затем, вернувшись, Алексей Николаевич наливал в большой кофейник черного кофе и уходил работать в свой кабинет. Я отправлялась в школу живописи Званцевой, где моим консультантом был К. С. Петров-Водкин, и возвращалась домой к шести часам. К этому времени на обед приходил к нам кто-либо в гости. Алексей Николаевич выходил из кабинета, все еще погруженный в мысли, тихий и молчаливый. Но очень скоро он превращался в веселого и гостеприимного хозяина, в остроумного рассказчика и внимательного собеседника. Пообедав, Алексей Николаевич охотно брался за рассказы. Рассказывал он увлекательно. Сядет в кресло, заложив ногу на ногу, и, набив пенковую трубочку табаком «Кепстен» и изредка посасывая ее, рассказывает на самые разнообразные темы. Был он тогда молод и жизнерадостен и удивительно легко заражал своим весельем слушателей и собеседников. Никогда не смеялся первым: скажет что-нибудь смешное, вызовет смех, удивленно раскроет рот, точно изумляется неожиданному эффекту, и лишь после этого разразится громким хохотом. Рассказывая и слушая других, он вместе с тем ни на минуту не выпускал из поля зрения окружающих, наблюдал за ними внимательнейшим образом. И после ухода гостей, подметив в беседе что-то новое, бежал в кабинет и заносил свои впечатления в записную книжку».
