Сначала я снимала комнату у какого-то черносотенца, после венчанья жили вместе на Рейтарской, потом — на Андреевском спуске, против Андреевской церкви, у Ивана Павловича Воскресенского. Там была одна комната, но с отдельным входом. Мы ходили в Купеческий сад на каждый симфонический концерт. Он очень любил увертюру к «Руслану и Людмиле», к «Аиде» — напевал: «Милая Аида… Рая созданье…» Больше всего любил «Фауста» и чаще всего пел «На земле весь род людской» и арию Валентина — «Я за сестру тебя молю…». Вот это у меня как-то осталось в памяти. В Саратове отец любил, когда я играла; ложился на диван, слушал. Я играла увертюру к «Евгению Онегину», к «Кармен». Булгаков не учился музыке, но умел наигрывать. Он играл Вторую рапсодию Листа — не всю, но кусками… Любил Вагнера — «Полет Валькирий», из «Тангейзера». В Киеве слушали «Кармен», «Гугенотов» Мейербера, «Севильского цирюльника» с итальянцами… Кажется, у него была даже фотография Баттистини с его надписью…
Лето 1913 года провели в Буче (под Киевом), на их даче… На Рождество в Саратов в тот год я поехала одна, а Михаил сказал, что бриться без меня не будет — то есть ходить не будет никуда. Я приехала — он весь оброс бородой… Чем жили? Отец присылал мне деньги, а Михаил давал уроки… Мы все сразу тратили… Киев тогда был веселый город, кафе прямо на улицах, открытые, много людей… Мы ходили в кафе на углу Фундуклеевской, в ресторан «Ротце». Вообще к деньгам он так относился: если есть деньги — надо их сразу использовать. Если последний рубль и стоит тут лихач — сядем и поедем! Или один скажет: «Так хочется прокатиться на авто!» — тут же другой говорит: «Так в чем дело — давай поедем!» Мать ругала за легкомыслие. Придем к ней обедать, она видит — ни колец, ни цепи моей. «Ну, значит, все в ломбарде!» — «Зато мы никому не должны!»
…В 1914 году поехали на лето в Саратов. Там застала война. Мама организовала госпиталь при Казенной палате (отец Т. Н. был управляющим Казенной палатой. — М. Ч.), и Михаил поработал там до начала университетских занятий. Это была его первая, может быть, медицинская практика… Потом он доучивался, а я пошла работать в госпиталь — к своей тетке. Таскала обеды раненым на пятый этаж… Потом, весной 1916 года, он поступил в Киевский госпиталь, госпиталь перевели в Черновицы, в Каменец-Подольский. Я ездила к нему — кажется, в конце лета. Потом уехала — и получила от него телеграмму; опять поехала к нему. Он встречал меня в Орше, в машине. Солдаты спросили пропуск, он протянул рецепт — они были неграмотные. Перед отъездом Надежда (сестра Булгакова Н. А. Земская. — М. Ч.) насовала мне прокламаций, но я боялась, что Михаил их увидит, когда приехали — сожгла в камине… Он очень уставал после госпиталя, приходил — ложился, читал. В Черновицах, помню очень хорошо, купили однажды после жалованья груши дюшес и красное вино… Как-то пошли в ресторан вместе с одним врачом, вышли — нищенка, Михаил протянул руку за портмоне, оно осталось в ресторане; вернулись, нам тут же отдали. Да, он всегда подавал нищим, вообще совсем не был скупым, деньги никогда не прятал, приносил — тут же все отдавал; правда, потом сам же и забирал…»
В сентябре Булгакова срочно вызвали в Москву и вручили направление в Смоленскую губернию. Они отправились вдвоем. «В Смоленске переночевали и поездом отправились в Сычевку — маленький уездный городишко; там находилось главное управление земскими больницами. По-видимому, мы пошли в управу… нам дали пару лошадей и пролетку — как она называлась — довольно удобная. Была жуткая грязь, 40 верст ехали весь день. В Никольское приехали поздно, никто, конечно, не встречал. Там был двухэтажный дом врачей. Дом этот был закрыт; фельдшер пришел, принес ключи, показывает — «вот ваш дом». Наверху была спальня, кабинет, внизу столовая и кухня. Мы заняли две комнаты, стали устраиваться. И в первые же дни привезли роженицу. Я пошла в больницу вместе с Михаилом. Роженица была в операционной, конечно, страшные боли; ребенок шел неправильно. И я искала в учебнике медицинском нужные места, а Михаил отходил от нее, смотрел, говорил мне, что искать… Потом, в следующие дни стали приезжать больные, сначала немного, потом до ста человек в день… Никольское было даже не село, а имение — напротив больницы стоял полуразвалившийся помещичий дом — и все. Ближайшее село — Воскресенское — было в десяти верстах. В доме жила разорившаяся помещица, иногда заходила к нам. В Вязьме, куда мы потом попали, и таких знакомых не было, я хотела помогать ему в больнице, но персонал был против. Мне было там тяжело, одиноко, я часто плакала… Там, в Вязьме, по-моему, он и начал писать; писал только ночами… Я спросила как-то: «Что ты пишешь?» — «Я не хочу тебе читать. Ты очень впечатлительная — скажешь, что я болен…» Знала только название — «Зеленый змий»…
(По-видимому, об этом рассказе, начатом еще в Киеве, вспоминала сестра писателя Н. А. Земская в письме к Е. С. Булгаковой: «Я помню, что очень давно (в 1912–13 гг.), когда Миша был еще студентом, а я — первокурсницей-курсисткой, он дал мне прочитать рассказ «Огненный змий» — об алкоголике, допившемся до белой горячки и погибшем во время ее приступа: его задушил (или сжег) вползший к нему в комнату змей (галлюцинация). Годы в Никольском и Вязьме были омрачены, по словам Татьяны Николаевны, возникшей по несчастной случайности привычкой к морфию. Он чувствовал себя все хуже, избавиться от болезни не удавалось вплоть до 1918 года.
«В конце зимы 1917 г. Михаилу дали отпуск, мы поехали в Саратов, там застало нас известие о февральской революции. Прислуга сказала: «Я вас буду называть Татьяна Николаевна, а вы меня — Агафья Ивановна». Жили мы в казенной квартире — в доме, где была Казенная палата. Плохо помню то время, помню только, что отец с Михаилом все время играли в шахматы… Возвращались через Москву. Помню, перед Никольским верхом на лошадях перебирались через озеро — оно уже оттаяло; другой возможности добраться к себе не было.
Летом 17-го г. моя мама гостила у нас в Никольском с младшими братьями. В это время, при Керенском, старшего из моих братьев (он учился в Петербурге в военном училище) направили на фронт — и в первом же бою его убили, денщик привез вещи. Папа прислал об этом письмо, мама сразу уехала, а братья оставались с нами около месяца… Потом, с осени, жили в Вязьме… Михаил заболел, думал, что сходит с ума, и все просил меня: «Ведь ты не отдашь меня в больницу?» В начале 18-го г. он освободился от земской службы, мы поехали в Киев — через Москву. Оставили вещи, пообедали в «Праге» и сразу поехали на вокзал, потому что последний поезд из Москвы уходил в Киев, потом уже нельзя было бы выехать. Мы ехали потому что не было выхода — в Москве остаться было негде.
