Фуга. Наш концерт с Олегом Каганом памяти Ойстраха[188]. Может быть, Четвертая скрипичная соната Бетховена звучала не так демонично, как у Ойстраха… В финале я просил Олега вызвать дух Давида Федоровича. Чтобы он снизошел. Все эти «остановки», паузы в финале — написаны специально для этого.
Когда я играю для Генриха Густавовича, всегда знаю место, где можно немного «помедитировать». В Бетховене, конечно, речитатив d-moll'ной сонаты или Adagio из As-dur'ной сонаты — репетиции «ля-бекара». Обратите внимание на это место.
Но, вызвав дух, главное — не забыть его отпустить на волю, к стихиям. Как сделал шекспировский Просперо.
Двадцать четвертая прелюдия h-moll. У меня есть рисунок Корбюзье старого Рима, я иногда на него поглядываю. Вот место, где выставили отрубленную голову Цицерона… У меня чувство, что я ходил когда-то по этим камням. Кем я тут был — Цицероном или его палачом?
Вы задумывались о прошлых своих жизнях? Это интересно… Мне кажется, что художником я обязательно был.
Конечно… ренессансным. Архитектором? (задумывается). Да, возможно… Композитором — точно… Но только не Ребиковым[189]! Без сомнений — был Логе, богом огня! Такой же блуждающий, непостоянный… И был тем слугой, который подавал Гоголю рукописи для сожжения.
Фуга. Посвящается Итальянскому дворику и Ирине Александровне — персонально! Теперь у меня в Москве есть второй дом и свой месяц — декабрь.
Ирина Александровна — из самых горячих поклонниц. Ей нравится абсолютно все, что бы я не играл! Я ей говорю: но ведь так не бывает!.. Даже у вас я однажды заметил кислое лицо. Я очень хорошо помню — после сонаты Метнера. Я ее действительно недоучил.
Теперь я спокоен — у моих картин есть надежное место. И «Голубь» с моих антресолей перелетит прямо в музей[190]… Голубь — это что за символ?
XIX. «Четыре строгих напева»
— Скажите, Юра… я ведь должен исповедаться? Вы бы взяли на себя мои грехи?
— Но что мне с ними делать? У меня и свои уже…
— Жить, меня вспоминать. Конечно, я могу исповедаться в церкви, но уж больно не хочется видеть ничьего лица. Что я ему скажу? Что когда работал в театре, утащил ноты «Тангейзера»?.. Знаете, сколько всего за мной грехов — 500/ Ему же будет тяжело это выслушивать, ноги начнут подкашиваться… И при этом все время твердить: «Бог простит», «Бог простит…» А вдруг не простит?
Все-таки в кабинке спокойней. Он меня не видит, я — его. А еще лучше унести это в могилу. Вы будете приходить в церковь и ставить за меня свечи. Если вы обещаете, что поставите 500 свечей… то я не пойду исповедываться.
Рихтер готовился к фестивалю в Туре с «религиозным отклонением», как он выражался[191]. Все чаще я видел его с Евангелием в руках.
Три пьесы Листа хорошо принимают, я уже проверял. Особенно «Ave Maria». Все покачивают головами, как будто эту пьесу с колыбели знают. А ведь ее никто не играл… Какой-то критик сказал, что не может составить мнения о пьесе «Мысли о смерти»: «Не знаю, — говорит, — хорошая эта музыка или никакая. Я все время следил за вашей челюстью…» Вот видите, и лампа не помогает. Одному челюсть нужна, другому изгиб бакенбарда.
С Франком интересное дело. Все отдают должное, но по-настоящему никто не захвачен. Ведь это объективно гениальная музыка. «Прелюдия, хорал и фуга» олицетворяет Первое Чудо Света. По преданию, его установили в гавани острова Родос. Это такой устрашающий монумент, что все корабли могли проплывать у него между ног. Но землетрясение все смело — и людей с острова, и ноги того чуда. Божья кара…
Конечно, все будут ждать пения «Евангелиста». Я так называю Фишера-Дискау. И ведь опять Брамс, опять он! — как и в первое наше выступление. Когда он запел «Wie schnell verschwindet…» — это песня из «Прекрасной Магелоны» — я услышал виолончель… Нет, все струнные… потом оркестр и орган. Я понял, что мои руки играют сами по себе, а я уставился на него. Поскорее опустил глаза… и не нашел своей строчки! У меня небольшая паника… Я снова на Фишера-Дискау… А у него над головой мерцание, а на лбу черные-черные морщины! И ведь никакого специального света, обычные лампы…
Фальк меня учил рисовать такие ореолы. Все с той же целью — чтоб получился круг. Тогда я узнал все разновидности нимбов. Труднее всего нарисовать тот, что в виде рыбьего пузыря[192]. Он как вытянутые окна соборов. Что-то похожее я видел у Юдиной — она все время играла в таком «скафандре».
Открывает ноты «Четырех строгих напевов» Брамса.
Я — за себя, а вы, будьте добры, — за Фишера-Дискау. У него дикция феноменальная. Все будут понимать слова, а я никак не возьму в толк. Вот послушайте… (прекращает играть, открывает Евангелие). Текст Апостола Павла из Послания коринфянам[193]: «Если я говорю языком ангельским, а любви не имею — значит, я медь звенящая…» С этим мне ясно. Это как будто мои слова.
«Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, мыслил… А как стал мужем, то оставил младенческое». Тут тоже понятно, но со мной все не так. Именно в младенчестве я мыслил по-взрослому, а когда «стал мужем», то ударился в детство. Я об этом «Полонез-фантазию» играю.
Первые аккорды «Полонеза-фантазии» — вызов детства. Оно приходит не сразу. Голова чем-то забита, наконец, понемногу проясняется, желтеет… Вот мост в Аржантейе… Но это же не мое детство — это детство Моне! А вот, наконец, и мое…
«Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу…» Пошел к Нине Львовне за объяснениями. Оказывается, Бога лицом к лицу видел только Моисей, у нас участь видеть через тусклое стекло. Но тусклое стекло — это же зеркало!!! В те времена не было чистых отражений, зеркала делались из металла. И, значит, то, что мы видим в тусклом стекле — это…
Поскорее перешел к следующей мудрости: «А теперь пребывают сии три: вера, надежды, любовь; но любовь у них больше».
— Здесь, Славочка, объяснений не требуется? — спросила Нина Львовна, немного кокетливо. — Свое объяснение помните… на колене?
— Совершенно не помню.
— Это когда вы учили Восемнадцатую сонату[194]… Все правда. Самое начало сонаты — желание объясниться, мольба о любви. Я отбросил ноты, встал перед ней на колено и поцеловал ручку. Так требовала музыка… Нина Львовна до того испугалась, до того не была готова… что выронила блюдце: «Славочка, что это с вами?» А я еще раз поцеловал и… пошел учить Восемнадцатую сонату.
