меня перехвалил, – смеясь, ответил отец. – Мои амбиции невелики; я не представляю угрозу для приближенных шаха. И не отчитываюсь перед ними. – Я слушала его со смешанными чувствами, обдумывая сказанные шепотом слова дяди. – Мало того, – продолжал отец, – шах это знает. Он не чувствует во мне угрозу.
– Мой дорогой, шах чувствует угрозу отовсюду, – парировал Халиги. – И, пожалуй, он прав. После случая с Моссадегом шах не верит никому. Он убежден, что любой сколько-нибудь красноречивый и популярный политик метит на его место. Поэтому подумай, – он наклонился ближе к отцу, – прежде чем вверять свою судьбу человеку, который не верит даже себе самому.
Халиги упомянул Моссадега, премьер-министра Ирана, занимавшего этот пост в начале 1950-х и отличавшегося большим упрямством; он противился шаху и пытался национализировать нефтяной сектор иранской промышленности, который в то время контролировала Великобритания. Это привело к скандальному и напряженному международному конфликту, главным образом между Ираном и Великобританией, и инициированному британцами бойкоту иранской нефти, который ухудшил и без того плачевное положение иранской экономики. Шах был вынужден на некоторое время покинуть страну, а Народная партия Ирана – Туде, коммунисты, поддерживаемые Советским Союзом, – воспользовалась кризисом и устроила беспорядки. Один из учителей аятоллы Хомейни, аятолла Кашани, поначалу поддерживал Моссадега, но потом обернулся против него и заключил мир с роялистами, поддерживающими шаха. Результатом стал военный переворот 1953 года против Моссадега, организованный при поддержке американцев и британцев. Шах вернулся в Иран, а сам Моссадег и переворот, в результате которого его отстранили от власти, с тех пор оставались острой темой для иранцев и предметом бесконечных споров. Кто был прав, а кто виноват? Кто кого предал и какую цену нам пришлось заплатить за эти предательства?
Моссадег был и до сих пор остается для многих самым популярным иранским политическим деятелем. Мои родители ему сочувствовали, а мать любила рассказывать историю о дне переворота, который закончился противоречивым судебным процессом над Моссадегом и его ссылкой в принадлежащее ему имение Ахмедабад. Оборвавшаяся политическая карьера Моссадега стала символом нереализованного стремления Ирана к демократии. Он заразил нас разрушительным очарованием нереализованной мечты. Но спустя много лет, в 1978 году, когда у нас был шанс выбрать последователя Моссадега Шапура Бахтияра, известного представителя либерального национализма и последнего премьер-министра, назначенного шахом, большинство иранцев предпочло не его, а аятоллу Хомейни, фигуру куда более деспотическую, чем шах. По прошествии времени возникает вопрос: а можно ли доверять народу, что горюет по Моссадегу, но голосует за Хомейни?
В первое утро после моего возвращения много говорили о судьбе иранского народа. Кое-кто из гостей предположил, что все наши беды объясняются упрямой одержимостью культом личности шаха. Без одобрения шаха нельзя выпить даже стакан воды, заметил кто-то из присутствующих.
– Но он не виноват, – возразил господин Мешгин, смуглый репортер. – Это у нас в крови; так мы относимся к своим лидерам. Для нас они цари царей, тень Бога на Земле. Даже самый кроткий человек рано или поздно начинает верить тому, что слышит. И у Моссадега были авторитарные склонности. – Он повернулся к отцу. – Полагаться на шаха, друг мой, значит глубоко себя обманывать. Вы же знаток Фирдоуси. Часто ли цари предавали своих советников?
Отец не успел ответить; господин Халиги повернулся к матери и произнес:
– Незхат-ханум, надеюсь, вы со мной согласны. Многие хорошие люди из вашей семьи уже поплатились за службу шаху.
Мать, весь разговор хранившая молчание, что было ей совсем не свойственно, кивнула и с горькой улыбкой подняла голову.
– Меня никто не слушает, – промолвила она. – Мне остается лишь одно: расплачиваться за последствия. То же самое пытался втолковать ему аму Саид. – Моя мать была в восторге от своего нового статуса супруги мэра, но ни на минуту не забывала о судьбе других членов семьи Нафиси, известных своим упрямством, которые в разные исторические периоды попадали в немилость и либо отправлялись на короткий срок в тюрьму, либо в ссылку, лишившись при этом своих государственных должностей. Об этих людях вспоминали с гордостью, хотя они навлекли беду на всю семью, и со стороны казалось, будто речь не об опальных политиках, а о победителях, удостоенных почестей и повышения по службе.
– Все куда сложнее, – в свою защиту сказал отец. – Я не Моссадег, времена изменились. Нужно делать все, что в наших силах.
В личных дневниках отца за тот период чувствуется такое же тихое ликование, что я тогда в нем ощущала. Позже я поняла: оно объяснялось не тем, что все сложилось хорошо, а надеждой, что все могло быть еще лучше и что ему доверили власть и ответственность, чтобы все исправить. В таких ситуациях, как я позже сама убедилась, человек ощущает себя нужным и испытывает восторг, верит, что его возможности безграничны, – как ребенок, в чьи руки попало бесконечное количество кубиков «Лего» и у него голова идет кругом, когда он представляет, сколько замков можно из них построить. Разумеется, это самообман, и ответственность за последующее разочарование нельзя всецело перекладывать на шаха или аятоллу Хомейни.
Отцовские дневники изобилуют восторженными описаниями планов, которые он задумал для Тегерана. Он хотел строить парки и создать первую подробную карту города, учредить местные городские советы, бороться с коррупцией. Он описывает свои бесконечные беседы с шахом, предстающим в его рассказах человеком внимательным и обаятельным. Сама его речь кажется очень активной: глаголы точные, фразы утвердительные, повествование энергичное, слова конкретные. Таким я его в те годы и помню. Он был полон энергии, которую в более поздние годы своей жизни я видела в нем лишь изредка, когда он возился с растениями в саду. Он не сомневался, что шах ему доверяет. С каждым проявлением доверия от шаха он сам наполнялся уверенностью и гордился своей честностью в суде, который, по его мнению, состоял из одних лизоблюдов. Я помню, как он хвастался, что отказался принять от шаха подарок – участок земли на берегу Каспийского моря. «Я не боюсь критиковать, – твердил он, – и открыто выражаю несогласие».
С самого начала между отцом и другими высокопоставленными чиновниками возникли разногласия. Его главными оппонентами были премьер-министр Ассадолла Алям и министр внутренних дел Сейед Мехди Пирасте. «Хитрый, как лиса, – говорила мать об Аляме, – никогда не доверилась бы такому человеку». Премьер-министр слыл безжалостным человеком. Ходили мрачные слухи о том, как он расправлялся с врагами; тех же, кто соблюдал субординацию, он щедро вознаграждал.
Хотя отец искренне считал себя человеком, лишенным честолюбия в привычном смысле слова, его амбиции намного превосходили амбиции премьер-министра и его приспешников. Думаю, он бессознательно желал доказать им их поверхностность, продемонстрировать, что все,
