Подержали мы ей голову, водицей святой напоили и повели в келью. А она и мои руки целует, и Машины. Мы руки свои ей не даем, а она так и хватает их, цепко ловит и целует, целует…
— Уж ты и вправду не собираешься ли умирать, Пелагея Ивановна? — говорю. — Что уж это за смирение такое на тебя напало!
— На днях и ко мне подходила, да поклонилась в ноги тоже, — заметила присутствующая тут Пелагея Гавриловна.
А она молчит. Ну, думаю, если так смиряется и ласкается, видно, вправду умереть собирается — всех благодарит. И сжалось у меня сердце. 23-го ее причастили и особоровали. Особоровавшись, она была веселая, хорошая такая, всех встречала, приветствовала и провожала глазами — приходило к ней много народу прощаться. 25 января, не предупредив меня, пришли читать ей отходную. Когда я увидела батюшку, сильно встревожилась.
— Кто это догадался? — спрашиваю.
— Полно, не тревожься, маменька. Ведь это ничего, молитва Богородице только, — сказала Пелагея Ивановна.
— Что это, Пелагея Ивановна, видно, ты уж и вправду умереть хочешь? — сказала я, а у самой сердце разрывается.
— Умру, маменька, — отвечает. — И кто меня помнит, того и я помню. И если буду иметь дерзновение, за всех буду молиться.
— А матушку-то так и оставишь?
— Нет, маменька, я там ей еще больше помогу: буду Господа за нее просить.
После этих слов она совсем умолкла. С 28-го даже глаз не раскрывала. В воскресенье, 29 января, к вечеру начался у блаженной сильный жар, она не могла уже спать, а в двенадцать часов ночи на понедельник, 30 января, вдруг успокоилась совершенно, тихо, крепко и глубоко заснула. И вот в этом последнем земном своем сне она во втором часу ночи стала дышать глубже и реже, и в четверть второго Пелагеи Ивановны не стало (в праздник трех святителей и в день кончины своей матери Прасковьи Ивановны).
Убрали блаженную в беленькую рубашку и сарафан, положили большой серый шерстяной платок на плечи, повязали голову белым шелковым платочком, одним словом, нарядили так, как она при земной жизни наряжалась. А так как она любила цветы, то в правую руку дали ей букет цветов, на левую надели черные шелковые четки, потому что батюшка Серафим, благословляя ее на подвиг юродства Христа ради, сам дал ей четки.
Три дня Пелагея Ивановна находилась в своей крошечной келейке. Было битком набито народу, все время зажигались свечи, непрестанно совершались панихиды, жара стояла нестерпимая. Несмотря на все это, она лежала в гробе, моя красавица, точно живая. На третий день вечером положили ее в прекрасный кипарисовый гроб и перенесли в теплую зимнюю Тихвинскую церковь. Здесь, по окончании церковных богослужений, ни день, ни ночь не умолкало чтение Псалтири, непрестанно совершались по усопшей панихиды — от тридцати до сорока в день, постоянно горели вокруг гроба свечи. Кроме монастырских, стекались со всех епархий тысячи мирян, которые благоговели перед нею. Многие плакали и скорбели, что лишились своей матери, утешительницы и молитвенницы.
Все это производило какой-то благоговейный переворот в душе всякого, здесь находившегося, умиляло даже жестокие сердца. Народу не только не убывало, но, напротив, прибывало с каждым днем все больше и больше, так что матушка-игуменья, снисходя к слезным просьбам, дозволила и ночи проводить у гроба. Жара стояла в храме такая, что со стен потекли потоки воды, и даже на холодных папертях было так тепло, как в кельях. Несмотря на все это, блаженная лежала в гробе своем, как будто лишь забывшись сладким сном, как живая, даже не холодная, а теплая, непрестанно менялась в лице своем, сияла какой-то духовной красотой. Вся она с ног до головы была засыпана живыми цветами, несмотря на глубокую зиму. Цветы эти непрестанно заменялись новыми и уносились массами народа по своим домам.
В девятый день после кончины блаженной было совершено отпевание при громадном стечении народа. Когда после отпевания и продолжительного последнего прощания понесли многострадальное тело подвижницы Божией к месту упокоения у Свято-Троицкого собора против главного алтаря и когда стали закрывать крышкой гроб, то и тогда прощавшиеся с нею свободно брали ее ручки, которые были так гибки, мягки, теплы, как у живой».
Столь подробный рассказ Анны Герасимовны о христианской кончине блаженной Пелагеи Ивановны Серебренниковой, прозванной «вторым Серафимом», может служить красноречивой иллюстрацией к неизвестным обстоятельствам смерти, погребения и начавшегося при гробе почитания святой блаженной Ксении Петербургской.
А вот что рассказывал художник М. П. Петров, который пользовался особенным расположением Пелагеи Ивановны и был наречен ее духовным сыном:
«После бурной моей жизни, побывав на Афоне и в Иерусалиме, я не знал, на что мне решиться: идти ли в монастырь или жениться. На обратном пути из моего паломничества я заехал в Саров и в Дивеево. Это было в 1874 году. По приезде в Дивеево меня свели в келью к юродивой Пелагее Ивановне, о которой я много и давно слышал. Когда я вошел в ее келью, меня так поразила ее обстановка, что я не сразу разобрался, где она. На полу на войлоке сидела старая, скорченная и грязная женщина с огромными ногтями на руках и босых ногах, которые произвели на меня потрясающее впечатление. Когда мне сказали, что это Пелагея Ивановна, я нехотя поклонился ей и пожалел, что пришел сюда. Она не удостоила меня ответом на мой поклон и с полу пересела на лавку, где и легла. Я подошел к ней и спросил: идти ли мне в монастырь или жениться? Она ничего не ответила и только зорко глядела на меня своими быстрыми блестящими глазами. Я повторил свой вопрос три раза и, не получив от нее ответа, ушел раздосадованный, разочарованный, решив к ней больше не ходить.
Прожив целый месяц в Дивееве в монастырской гостинице и занимаясь живописью в соборном храме, я часто слышал упреки от монахинь, что я не верю благодатным дарам Пелагеи Ивановны. По настойчивой просьбе начальницы гостиницы решился еще раз зайти в ее келью и с большой неохотой пошел, лишь бы мне больше не надоедали. Когда я вошел в келью Пелагеи Ивановны, я нашел ее сидящей по-прежнему на полу на войлоке. Но теперь по приходе моем она немедленно встала и выпрямилась передо мной во весь рост. Это была женщина красиво сложенная, с необыкновенно живыми блестящими глазами.
Постояв передо мною, она начала бегать по комнате и хохотать, затем подбежала ко мне, ударила по плечу и спросила:
— Ну что?
У меня давно болела эта рука от паралича, но после удара Пелагеи Ивановны боль в ней мгновенно и совершенно прошла. На меня напал какой-то панический страх: я молчал и весь трясся от испуга. Потом она стала рассказывать мне всю мою прошедшую жизнь с такими поразительными подробностями, о которых никто не знал, кроме меня, и даже рассказала содержание того письма, которое в тот день послал я в Петербург. Это меня так поразило, что у меня волосы дыбом встали на голове, и я невольно упал пред ней на колени и поцеловал ее руку. С этого раза я стал усердным ее посетителем и почитателем, неотступно надоедал ей своими просьбами и вопросами и удостоился такого ее расположения, что она не только личные мои вопросы, но и на письмо охотно и прозорливо отвечала или краткими записочками или через добрых знакомых. Я часто к ней ездил и долго проживал в Дивееве собственно для того, чтобы видеть и слышать дивную старицу. Она меня вытащила со дна ада.
