«Мой дорогой Верн, — писал Этцель, даже не пытаясь скрыть своего огромного разочарования, — не знаю, что бы я дал, чтобы мне не пришлось сейчас писать Вам это письмо. Вы взялись за невозможную задачу и, как многие Ваши предшественники, потерпели крушение, не смогли успешно решить ее. На мой взгляд, "Париж в XX веке" на сто футов ниже "Пяти недель на воздушном шаре". Если Вы перечитаете свою рукопись через год, Вы, несомненно, согласитесь с моим мнением: это всего лишь история для бульварной газетенки…
Собственно, я и не ждал совершенной вещи. Вы еще не слишком опытны, это должно было сказаться. Но что я получил? В рукописи, которую Вы мне прислали, не ставится и не решается ни одного сколько-нибудь серьезного вопроса, в ней не найти критики, которая бы хоть чем-то не напоминала уже кем-то сказанное. И если я все-таки чему-то дивлюсь, так это тому, как это Вам, человеку талантливому, удалось произвести на свет вещь столь искусственную и безжизненную…
Провали Вы театральную пьесу, я бы не удивился, — пьесу легко провалить, там не всё зависит от автора. Но и книгу так же легко можно провалить. Когда отправная точка не определена, когда цель не обдумана, ничто не поможет писателю — ни его талант, ни его мастерство. Нельзя спасти того, чего в принципе нельзя спасти. Я не вижу, что собственно можно похвалить в Вашей рукописи, и страшно сожалею, что вынужден говорить Вам все это. Поверьте, было бы истинной катастрофой для Вашей писательской репутации — публиковать сейчас этот роман. У читателей сразу возникло бы неприятное ощущение того, что роман "Пять недель на воздушном шаре" был для Вас всего лишь случайностью. К счастью, у меня лежит первая часть "Капитана Гаттераса" и я знаю, что случайностью является все же не предыдущий роман, а этот, нынешний. Как ни прискорбно, в "Париже" Вы даже о литературе рассуждаете как незрелый светский человек, который лишь слегка прикоснулся к ней и со странным удовлетворением открывает для себя то, что для всех уже давным-давно является общим местом.
Думаю, Вы еще не созрели для книги о будущем. Может, Вы ее переделаете через двадцать лет или тридцать. Но стоит ли старить мир на сто лет, чтобы не суметь подняться над тем, что происходит на наших улицах сегодня?
В общем, мой юный друг, это — провал, это откровенный провал.
И если даже сто тысяч человек сейчас придут и скажут мне обратное, я громко повторю: это провал! — и пошлю всех куда подальше.
К несчастью, сто тысяч людей, прочтя Вашу рукопись, скажут то же самое, что сейчас пишу Вам я. В Вашей рукописи ничто не ранит. В ней нет ни идей, ни чувств. Даже литературная сторона рукописи ниже Вас самого в каждой строчке. Ваш Мишель Дюфренуа — резонер. В героях нет ничего забавного, они попросту неприятны. В своей работе Вы ни с того ни с сего впали вдруг в полную посредственность, и — по самую макушку. Ни оригинальности, ни простоты, ни одного выражения, которое могло бы создать книге успех. Зато в рукописи много такого, что может Вам надолго и непоправимо навредить…
Я говорю жестокие вещи, но говорю их с сожалением, как сказал бы собственному сыну. Надеюсь, Вы понимаете, что я желаю Вам только добра. Бог свидетель: если бы Ваша книга удалась Вам хотя бы на четверть, я признал бы ее хорошей…»
Такого ледяного душа Жюль не ожидал.
Он растерялся. Он всего себя вложил в роман о будущем Париже. Он даже главного героя назвал Мишелем, как собственного сына. С Эстель они хотели так назвать сына, если бы он родился. (Родилась дочь.) В разных частях романа Жюль Верн щедро разбросал метки, понятные лишь Эстель и ему. В одном месте он говорит о дверях, в которые не может войты Мишель. Сейчас мы знаем, что после возвращения в Аньер господина Дюшена визиты самого Жюля Верна в дом Дюшенов были категорически отменены. Даже имя героини «Парижа» — Lucy (Люси) — всего лишь на одну букву отличается от букв, из которых складывалось тройное имя мадам Дюшен: Клэр Эстель Жюли Энен —jULIE-LUcIE. Восторженное описание прекрасной Люси, похоже, вполне соответствовало реальному облику мадам Дюшен.
«Люси была восхитительна, сама свежесть, как едва раскрывшийся бутон, являющий взору образ нового, чистого, хрупкого. Ее длинные светлые локоны свободно, по моде дня падали на плечи; ее глаза бездонной голубизны, полные наивности взгляд, кокетливый носик с маленькими прозрачными ноздрями, слегка увлажненный росой рот, чуть небрежная грация шеи, нежные, гибкие руки, элегантные линии талии — все это очаровывало юношу, от восторга он потерял дар речи. Девушка была живой поэзией, он воспринимал ее больше чувствами, ощущениями, нежели зрением, она скорее запечатлелась в его сердце, чем в глазах…»
А брак? А семья?
Жюль Верн беспощаден.
«Нынешний муж живет отдельно от жены, — пишет он. — Дом его — клуб. Он там обедает, ужинает, играет и спит. Мадам тоже занята делами — своими. Если месье случайно повстречает ее на улице, он здоровается с ней, как с посторонней. Время от времени он посещает мадам, иногда мадам приглашает его отобедать, реже — провести вечер; в общем, они встречаются так мало, видятся так мало, разговаривают так мало, обращаются друг к другу на "ты" так мало, что возникает законный вопрос: каким образом в нашем мире все же появляются наследники?»
Даже дорога, по которой Мишель Дюфренуа идет к своей любви, в деталях совпадает с другой привычной дорогой, по которой Жюль Верн не раз добирался до Аньера. «Поезд поднялся по бульвару Малерб, оставил справа тяжеловесную церковь Святого Августина, слева — парк Монсо и остановился на станции, названной Аньерскими воротами…»
Наверное, Жюль не раз представлял радость Эстель.
Выпустить долгожданную книгу! Вложить ее в любимые руки!
Горечь, испытанная при чтении холодного письма, полученного от издателя, была невероятна. Она обожгла Верна. Эта горечь переросла в боль, стала втройне тяжелее, когда Эстель ушла из жизни, так и не увидев роман «Париж в XX веке» изданным. Единственным утешением для Жюля оставалось помнить о ней.
И он помнил. В той или иной мере Эстель возникала позже в таких его романах, как «Плавучий город», «Замок в Карпатах», а их общая дочь Мари послужила прототипом чудесной героини романа «Невидимая невеста» («Тайна Вильгельма Шторица»), изданного уже после смерти писателя.
«Вы даже о литературе рассуждаете как незрелый светский человек, который лишь слегка прикоснулся к ней и со странным удовлетворением открывает для себя то, что для всех уже давным-давно является общим местом…»
