Они поженились в Вашингтоне 4 декабря 1943 года. Через две недели Хэнкока призвали на фронт. «Я до сих пор помню со всей ясностью, как такси уносило меня в начало моего путешествия, а я, оглянувшись, увидел, как Сайма стоит в дверях и плачет… За всю свою жизнь я не переживал ничего горше».
Хэнкок не попал на корабль в Нью-Йорке – опять никого не предупредили о том, что на борту ожидается хранитель памятников, – и теперь ему предстояло каждый день являться в порт в ожидании свободного места на одном из кораблей. Каждый день он надевал форму и брал с собой все свои пожитки, в этом и состояла его служба. Иногда это вгоняло его в глубокое уныние. «Необходимость “быть в доступе” каждый день похожа на тюрьму, – писал он Сайме, – а я хочу быть только с тобой… [Но] в то же время я летаю в облаках, частенько забывая завести часы. Хороший же из меня будет офицер!»
Даже в грустные минуты прирожденный оптимизм и стремление видеть во всем только хорошее брали свое: «Но давай взглянем на все это с другой стороны, – писал он. – Самое прекрасное во всей этой ситуации – то, что мы знаем, как сильно любим друг друга, и счастье служить и приносить пользу от этого становится только больше».
Сайма отправилась в Нью-Йорк и остановилась с мужем в гостинице для военных. Утром он уходил, и она никогда не знала, вернется ли он обратно. Две недели Хэнкок возвращался, а потом не пришел, и Сайма поняла, что он уехал. Армия не дала им даже попрощаться.
«Солнце, и ветер, и это замечательное место, куда меня отправили, – писал он ей уже из Англии, – напоминают мне, какая это честь – лично наблюдать самые трагичные события года, а не узнавать о них из архивов в подвалах Пентагона». Он заверял ее, что в свои сорок два года все еще способен удивляться чудесам, и огорчался только, что «большинство людей проснутся слишком поздно и только тогда осознают, что упустили».
И вот наконец после восьми месяцев, проведенных в Англии, он прилетел в Северную Францию. Перелом битвы в Нормандии обернулся полным разгромом фашистов, и союзные войска стремительно продвигались к немецкой границе, не встречая почти никакого сопротивления. Генерал Джордж С. Маршалл, самый авторитетный военный советник Рузвельта, уверенно предсказывал конец битвы за Европу между «1 сентября и 1 ноября 1944 года» и считал, что пора готовить войска к переводу в бассейн Тихого океана. Приятно было и то, что не в меру дождливое нормандское лето сменилось наконец ясной теплой погодой. Первое задание Хэнкока во Франции – поездка на джипе вместе с товарищем по ПИИА капитаном Эвереттом Лесли по прозвищу Билл для обследования охраняемых памятников в тылу армии – казалось почти что прогулкой с осмотром достопримечательностей. Как всегда жизнерадостный, Хэнкок писал Сайме, что «каждый час каждого дня был сплошным удовольствием».
Он не обнаружил почти никакого ущерба. Немцы стремительно захватили северо-восточную Францию в 1940 году; спустя четыре года союзники столь же стремительно отвоевали ее, и в ходе сражений было мало что разрушено. Гораздо больше ущерба нацистские оккупационные силы нанесли местным музеям, которые попросту обчищали, да еще и крали на сувениры мелочи вроде подсвечников и металлических оконных ручек. Пропало некоторое количество картин, но больше всего пострадала бесценная мебель времен Людовика XVI, которой было так много в старых домах Франции. Немецким офицерам больше нравилась современная мебель, и, чтобы освободить для нее место, гарнитуры XVIII века пускали на растопку. Конечно, был опустошен каждый винный погреб, причем выдержанные вина немцы выменивали на бутылки яблочного сидра… Итак, работа казалась Хэнкоку легкой, тем более что многие важные места уже осмотрел неутомимый Джордж Стаут.
Иногда увиденное граничило с чудом. Шартрский собор поднимался, как и прежде, словно гора посреди пшеничных полей. Но сам Шартр, обычно бурлящий жизнью, был тих, и знаменитый собор казался вызывающе одиноким. Хэнкок поймал себя на том, что восхищается его необъятными размерами, его сложностью, дерзостью его замысла – восхищается еще больше, чем в прошлый раз, когда он учился в Американской академии в Риме и приезжал поглядеть на собор. Огромные стены и башни строились десятилетиями, подумал он, разве могут какие-то четыре года войны разрушить такую красоту?
А что бы он подумал, если бы знал, что ошибается, что это здание, строившееся четырьмя поколениями, вермахт чуть не уничтожил за один день? Когда союзники вошли в Шартр, они обнаружили, что собор может быть поврежден или полностью разрушен двадцатью двумя зарядами взрывчатки, заложенными у близлежащих мостов и в соседних зданиях. Сапер Стюарт Леонард, который после окончания активных военных действий и сам стал хранителем, помог обезвредить мины и спасти собор. А потом говорил еще одному хранителю, Берни Тейперу, за рюмкой в берлинской квартире: «Есть только один безусловный плюс в работе сапера – ни один начальник не стоит у тебя за спиной».
Но стоило ли рисковать жизнью ради искусства, хотел знать Тейпер. Ему, как и каждому хранителю, не давал покоя этот вопрос.
– У меня был выбор, – ответил Леонард. – И я сам решил, что все разминирую. Это стоило награды, которую я получил.
– Какой еще награды?
– Когда я закончил, то зашел в Шартрский собор – собор, который помог спасти, – и сидел там целый час. Совершенно один.
Поймут ли будущие поколения, задумался Уокер Хэнкок, каким невероятным переживанием было видеть этот собор во время войны? Сумеют ли оценить его еще больше, если увидят таким, какой он сейчас, – витражи сняты, мешки с песком навалены метров на десять в высоту, а башни покрыты выбоинами от артобстрела? В каменную кладку пола был встроен лабиринт, по которому веками ползли на коленях паломники, приехавшие за спасением души. А над его головой в воздухе развевались изодранные полотнища полиэтилена, закрывавшие оконные проемы.
«Во всем этом была неожиданная красота, – писал Хэнкок. – Витражи с окон сняли, и можно было наблюдать одновременно внутреннее и внешнее убранство этого потрясающего здания. Вид на великолепные парящие аркбутаны, которые, проходя через крышу, превращались в ребра свода, преподавал урок божественной архитектуры. Но и это не все. Наблюдая изнутри, ты находил что-то воодушевляющее в том, как эти могучие дугообразные своды, характерная черта собора, почти начинали давить на стены апсид. Можно было зайти за ограждение и разглядеть в новом, струящемся из окон свете резные фигуры королей и королев, скульптуры Иуды, Христа и Девы Марии». На какое-то мгновение собор казался одновременно и памятником союзнической победы, и чем-то не подвластным ни времени, ни войне, чем-то, что будет стоять вечно и после окончания времен.
