что мы давно не видим маму?
Не помню, что он ответил, но оказалось, что давно уже догадался. Спросил:
— Мама была красивая?
— Да, — говорю.
— А ты не можешь жениться на молодой и красивой, чтобы она мне тоже понравилась?
Я обещал.
Почему думают, что смерть — это страшно? Потому что больше не будет радостей жизни, ее удовольствий? Нет, смерть страшна не этим, а наступающим безразличием к радостям жизни и наступающим интересом к ее болям, ее лишениям и разочарованиям. Разумным, правильным разочарованиям во всем… Так смерть отнимает дни у жизни. Как будто ей мало — долгая жадная смерть отнимает у маленькой щедрой жизни.
Может ли разучившийся работать народ заново полюбить свой труд? Не знаю.
Чего потребуют от жизни разуверившиеся во всем молодые? Не знаю.
Кооперативщики, арендаторы, на которых вся надежда, — да ведь и они изуродованы временем, сколько среди них «чистых»? Не знаю.
Может ли возродиться сила, способная снова взять власть в свои стальные руки? Не знаю.
А не знаешь — и молчи.
Воспоминание. Год точно не помню, было это при Хрущеве, когда сажали за связь с иностранцами. Арестовали писателя Кирилла Косцинского. Меня вызвали в Большой дом свидетелем. Следователи в военном разговаривали со мной дружелюбно, давая понять, что они теперь не такие, как были раньше. Расспрашивали про разговор, который произошел в небольшой компании у Косцинского за столом, однако при американце. Я говорю, что ничего не помню. Тогда мне дают прочитать показания одного человека, который там присутствовал. И — слово в слово! Вот, думаю, память! Но я твержу, что выпил здорово и ничего не помню. В показаниях значилось, что моя жена, выйдя на балкон, обратилась к Косцинскому: «Кирюша, посмотри в окошечко, не кончилась ли советская власть?» Это цитата из пьесы Эрдмана «Мандат». Но дело в том, что у Кирилла балкона не было. Это кто-то приписал ремарку для большей достоверности, как делают плохие драматурги.
Потом выяснилось, что подслушивающее устройство было в люстре над обеденным столом.
На суде я отвечал: «Не было. Не помню. Не помню. Не было». Судья не сдержался: «Как же вы работаете, если ничего не помните!» А я говорю, причем грустную чистую правду: «Мне очень трудно работать». На что тот рявкнул: «Пить меньше надо!»
Прежде получалось, что все живут, как и я. Послевоенное снимание углов.
И я не пил! Совсем! Даже в главные революционные праздники. Нет денег на это!.. И вдруг. На Новый год. Жена принесла мне четвертинку! Это ошеломило меня. Чуть не до слез.
Жалко телефон. С самого утра звонит и звонит в соседней квартире. Подолгу звонит. Только кончит — сразу начинает. А в квартире никого нет. И не будет, это уже ясно. А телефон не может понять. То ли не может, то ли не хочет, то ли ему так необходимо, что он все звонит и звонит. Только перестанет — сразу начинает снова. Как будто у него жизнь от этого зависит. И чем ему помочь — неизвестно. Когда хозяева вернутся, передать? А кто звонил-то? Да им и не объяснить, как звонил! И я-то, собственно, тоже уезжаю, так им не скажет никто. Да, а если мне будут звонить? А, ничего, позвонят — перестанут. Так мне звонить никто не будет. Некому.
Пастернак: «Для вдохновителей революции суматоха перемен и перестановок единственная родная стихия… Построения миров, переходные периоды — это их самоцель. Ничему другому они не учились, ничего не умеют. А знаете, откуда эта суета вечных приготовлений? От отсутствия определенных способностей, от неодаренности. Человек рождается жить, а не готовиться к жизни. И сама жизнь, явление жизни, дар жизни так захватывающе нешуточны!..»
Еще Пастернак: «Я с детства питал робкое благоговение перед женщиной, я на всю жизнь остался надломленным и ошеломленным ее красотой, ее местом в жизни, жалостью к ней и страхом перед ней. Я реалист, до тонкости знающий землю, не потому что я по-донжуански и много развлекался с женщиною на земле, но потому что с детства убирал с земли камушки из-под ног на ее дороге».
Нынешняя молодежь умнее ли нас, когда мы были молодыми?
Да.
Будет ли она счастливей нас?
Не думаю.
Захожу на почту. И вдруг. За окошком сидит немолодая, подчеркиваю, женщина редкостной красоты и обаяния. Я бы описал, если бы на это не понадобилось много слов и эпитетов. И, кажется, с чувством юмора. Почему такое впечатление — тоже трудно объяснить и надо много слов. Я решил написать ей справку. И напечатал на машинке:
Вручил ей справку, она засмеялась и сказала, что пошлет в Управление почт.
Наверное, после долгой армии и войны до сих пор многие, многие женщины кажутся красивыми.
Думаю, что Бог навсегда оставил Марию такой, какою она была, когда родила Иисуса. Не потому ли художники и изображали ее как идеал красоты своего века.
Летят с накатанной снежной горки — маленькие, еще меньше, совсем крохотные — разноцветные, на санках, на попках, на животе… Ничего не понимают про нас, взрослых, про перестройку и так далее. А мы мало что понимаем про них — маленьких, еще меньше, совсем крохотных, они для нас инопланетяне.
Все глупое, что было некогда сделано, — пустяки, казалось, потом идут с тобой за руку всю жизнь, убивают, не убивая до конца.
Как часто наши пороки проистекают просто от недостатка ума.
И знаешь, что — плохие мысли, а все равно думаешь их.
В армии скучается по любимым. В тюрьме скучается по любимым. Как смертно скучается, тоскуется в унижении, в стыде, в беде по любимым.
Чтобы я не ходил в разливочную, жена стала выдавать мне норму дома. Но наливает она всегда в нижнюю часть рюмки, которая узкая, а не в верхнюю, где рюмка как раз расширяется.
Время от времени, вспомнив что-либо, я говорю себе горько, случается, на улице: «Не было этого! Не было этого!»
А это было.
Или: «Забыто!»
А это не забывается.
В начале тридцатых годов в институты не принимали детей интеллигентов. Мой старший двоюродный брат пять раз сдавал экзамены в какой-то химический институт, но его проваливали. Благодаря росту и общему облику его взял в свою студию замечательный режиссер Алексей Дикий.
В войну он стал руководителем театра Черноморского флота. В книге Константина Симонова «Разные дни войны» есть упоминание о нем. «Вместе с ребятами
