И все же нудные осенние дожди навевали грусть и тоску по России. Это было новое, совершенно не изведанное до сих пор чувство. И хотя мы находились в дружественной нам стране, все-таки это была не своя земля. Все не такое, как на Родине: и поля, и леса, и небо. Пусть они будут даже красивее наших, но сердце не теплеет от чужой красоты. Письма из дома еще больше усиливали тоску. Мама писала, что у нас золотая осень, что она ездила в Заволжье на уборку урожая. Мама… Какая она стала? Говорит, что поседела. Нелегко, наверное, матерям, когда их дети воюют на фронте.
Только здесь, вдали от Родины и матери, я по-настоящему прочувствовала, что значат для человека эти два слова. «Большое видится на расстояньи…» А ведь я жила в своем, близком мне коллективе — что, если бы оказалась одна? Да не на время — на всю жизнь?
Легко понять несчастье людей, которые в силу тех или иных обстоятельств остаются за пределами Отчизны и уж никогда не вернутся в родные края. Трудно понять тех, кто добровольно расстается с Родиной, покидает ее навсегда ради призрачного счастья. Совсем невозможно понять того, кто предает и продает Родину. Ведь даже те, которые заплатили ему за предательство, всегда будут презирать его. Жить презренным, проклятым Родиной — неужели возможно?
Однажды вечером, когда налитые дождем облака висели совсем низко над землей, всех удивила команда:
— Боевые экипажи, на аэродром!
— Что будем делать-то? — спрашивала по дороге Ира Себрова.
— На себе таскать бомбы до передовой и швырять их в противника! — отвечал кто-то в шутку.
Летный состав выстроился по экипажам. Заместитель командира полка коротко ввела в курс дела:
— Нужно во что бы то ни стало сделать несколько боевых вылетов и поразить цель в пункте Н. Погода совершенно не летная, при такой облачности я никому не могу приказать лететь на задание. Но его нужно обязательно выполнить. — Амосова помолчала немного и закончила: — Кто согласен лететь добровольно, прошу сделать шаг вперед.
Чтобы сделать этот шаг, нужна была не только смелость. Необходимо было в первую очередь мастерство, большой опыт полетов ночью, в сложных метеорологических условиях. Почти все шагнули вперед. Остались стоять только две-три девушки, еще малоопытные, недавно прибывшие в наш полк. Для них шаг вперед был бы неуместным бахвальством.
До линии фронта мы с Полиной шли под нижней кромкой облачности. Проверили ветер и угол сноса, вычислили путевую скорость. За Наревом вошли в облака. Нам нужно было набрать хотя бы метров триста высоты, чтобы не пострадать от осколков своих бомб.
Нас окутала мутная сырость. Я не спускала глаз с приборов: слепой полет. Минуты — как часы. Наконец услышала:
— Бросаю!
Самолет слегка качнуло. Аккуратно разворачиваюсь. Облака озаряются вспышкой, доносится близкий разрыв бомб. Меня мучает сомнение: точно ли под нами цель? Не выдерживаю, вываливаюсь из облачности: она!
— Чистейшее женское любопытство, — ворчит штурман.
Поднимается стрельба, мы поспешно прячемся в облака.
Эта ночь у всех экипажей прошла удачно. В уже солидном багаже боевого опыта полка прибавилась еще одна золотая крупица.
При нашей воздушной армии существовал дом отдыха, или санаторий, как громко именовали его врачи. Здесь летчики могли на некоторое время отвлечься от боевой работы, отоспаться и, если нужно, подлечиться. В декабре я приехала сюда с разукрашенной волдырями физиономией: заболела крапивной лихорадкой. Выходить «в свет» с таким лицом стеснялась, поэтому сидела все время в своей комнате и читала.
Как-то вечером в дверь вежливо постучали. Вошел Миша Пляц, известный всему нашему полку штурман из «братского» полка майора Бочарова.
— А я узнал от девушек, что ты не пошла в кино. Решил заглянуть. Скучно, думаю, одной-то. Читаешь?
— «Войну и мир» перечитываю.
— Актуальная книга… А что, по-твоему, делает сейчас Гашева? — неожиданно повернул разговор Миша.
— Не знаю, — я пожала плечами, — или летает, или спит.
Миша поговорил о том о сем. «А Пляц сегодня что-то не такой, как всегда», — отметила я. Весельчак и балагур, «мастер художественного слова» с трудом поддерживал разговор. И вдруг опять спросил:
— А как ты думаешь, что сейчас делает Гашева?
«Скучает по Руфине», поняла я наконец. Тайна Мишиного сердца уже давно была известна всем девушкам нашего полка. Но не успела я сказать что-нибудь в ответ, как он вдруг заговорил о своей семье. Он заметно волновался.
— У меня сестра и пять братьев, — рассказывал Миша, — трое из них тоже служат в авиации, воюют сейчас на разных фронтах.
Думала ли я, что один из этих авиаторов, Леонид, станет моим мужем! Родители Миши вместе с его сестрой и двумя другими братьями оказались на оккупированной территории. И вот недавно, когда освободили Белоруссию, Михаилу удалось побывать дома, в родной деревне Озерцы.
— Старший брат… Фашисты расстреляли его за связь с партизанами.
Миша подошел к окну, закурил. Заглянул в черноту ветреной, ненастной декабрьской ночи. Голая ветка тревожно била в оконное стекло, по которому сползали скупые струйки то ли дождя, то ли мокрого снега. Потом поднял голову и долго смотрел на лохматые тучи, надвигавшиеся беспрерывной чередой с запада. Он явно был во власти неосознанного, тревожного беспокойства и, будто одолеваемый тяжелым предчувствием, в который уже раз спросил:
— А все-таки что, по-твоему, сейчас делает Гашева?
Штурман Руфа Гашева стояла на плоскости горящего самолета. Она приготовилась к прыжку с парашютом. Пламя жадно подбиралось к ее ногам. Летчица Оля Санфирова выбралась на другое крыло.
— Ну, пошли!
Торопливое пожатие рук, и обе девушки полетели в бездонную, черную пропасть.
В ту ночь они бомбили станцию Носельск, севернее Варшавы. Попали в жестокий зенитный огонь. С трудом вырвались из цепких лап прожекторов. И когда, казалось, опасность была уже позади, Руфа вдруг увидела, что по правому крылу бегут зловещие язычки пламени. Летчица пыталась энергичным скольжением сбить пламя, но оно разгоралось все сильнее и сильнее.
«Хоть бы дотянуть до линии фронта», — с надеждой думали девушки.
А пламя переметнулось уже на верхнюю плоскость, подбиралось к кабинам…
Наши бойцы на переднем крае видели, как с территории противника летел пылающий самолет. Вот он над линией фронта. Вот под ним забелели два парашюта. Они опустились на нейтральной полосе. Самолет, рассыпаясь на части, рухнул по ту сторону реки Нарев.
Нейтральная полоса, «ничейная земля», была сплошь заминирована. Едва Руфа проползла несколько метров, как под руки попалось что-то твердое. «Похоже на мину», — с тревогой подумала она. Осторожно поползла дальше. Опять мина. Потом еще и еще. Зубы начали выстукивать мелкую дрожь — то ли от ожидания взрыва мины, то ли от холода: ноги были босые, унты свалились во время падения с парашютом. Послышались шаги. «Если сейчас услышу немецкую речь, буду стрелять…» В кого — в себя или противника — Руфа не успела додумать.
