Но тотчас покинула ее. Я решила вернуться в Чикаго в середине сентября и спросила Олгрена по телефону, согласен ли он; да, он был согласен. Олгрен ждал меня дома, и с первого взгляда я поняла, что правильно поступила, приехав. В течение этих двух недель я открывала для себя Чикаго: тюрьмы, полицейские посты, больницы, бойни, шутовские представления, бедные кварталы с их пустырями и крапивой. Людей я видела мало. Среди друзей Олгрена одни работали на радио и телевидении, правда, им с трудом удавалось сохранить свои места; в Голливуде панику вызывала антикоммунистическая чистка, и всюду в США либералов считали красными. Другие были наркоманами, игроками, проститутками, ворами, рецидивистами, людьми вне закона; они не поддавались американскому конформизму, и потому Олгрену нравилось их общество, но они были неприветливы. Он рассказывал о них в романе, который как раз писал. Я читала его первую версию на желтых машинописных страницах, испещренных помарками. Читала я и любимых авторов Олгрена: Вейчела Линдсея, Сэндберга, Мастерса, Стивена Беннета, старых мятежников, которые защищали Америку от того, чем она становилась. Перечитывала газеты, журналы, чтобы дополнить мой репортаж. И снова Олгрен спросил меня, не хочу ли я окончательно остаться с ним, и я ему объясняла, что это невозможно. Однако расстались мы не так печально, как в мае, потому что весной я должна была вернуться, и вместе мы собирались совершить путешествие по Миссисипи, в Гватемалу и Мексику, а это несколько месяцев.
* * *В июле де Голль назвал коммунистов «сепаратистами», а компартию — «общественным врагом номер один». Французская буржуазия мечтала о превентивной войне. Она упивалась книгами Кёстлера, Кравченко и другими произведениями того же рода, написанными раскаявшимися коммунистами. Я встречала кое-кого из таких новообращенных, и они удивили меня неистовым лиризмом своей ненависти. Они не предлагали ни анализа СССР, ни конструктивной критики, а рассказывали что-то похожее на авантюрные романы. Коммунизм был для них всемирным Заговором, некими Происками, Пятой колонной, чем-то вроде организации Кагуляров или Ку-клукс-клана. Потерянность, которая читалась в их глазах, служила обвинением режиму, способному породить ее, но невозможно было провести четкую границу между их фантазиями и сталинской ложью. Они отчаянно не доверяли друг другу, и каждый считал преступниками всех, кто вышел из партии позже, чем он. Существовала и другая категория людей, которая нам тоже не нравилась: сочувствующие при любых обстоятельствах. «Меня, — с гордостью говорил один из них, — коммунисты могут пинать сколько угодно: убеждений моих им не поколебать». На самые волнующие факты — в то время повесили Петкова — они попросту закрывали глаза: «Надо же во что-то верить». Для нас СССР был страной, где воплощался в жизнь социализм, но в то же время одной из двух держав, где зрела новая война; безусловно, Советский Союз ее не желал, однако, считая ее неизбежной, готовился к ней и тем самым подвергал мир опасности. Отказ становиться на сторону СССР не означает отрицательного отношения к нему, утверждал Сартр в работе «Что такое литература?». Отклоняя альтернативу двух противоборствующих лагерей, он принял решение искать другой выход. Некоторые социалисты, желавшие создать оппозицию в недрах СФИО, попросили поддержки у левых, не принадлежащих ни к какой партии, вместе они составили воззвание в защиту мира, намереваясь создать социалистическую нейтральную Европу. Каждую неделю мы встречались с ними у Изара вместе с Руссе, Мерло-Понти, Камю, Бретоном и некоторыми другими. Обсуждали каждое слово, каждую запятую. Наконец в декабре текст был подписан журналами «Эс-при», «Тан модерн», а также Камю, Бурде, Руссе и опубликован в печати. Камю и Бретон подняли тогда проблему смертной казни, требуя ее отмены по политическим делам. Многие из нас полагали, что, напротив, это единственная область, где она оправданна. Мы разошлись во мнениях. Были у нас с Камю и другие разногласия, однако в политическом плане точки соприкосновения все-таки оставались. Дружба наша, менее тесная, менее открытая, чем раньше, сохранялась. Зато той зимой мы порвали с Кёстлером. Вначале он был настроен дружески. Как-то осенним утром я работала в кафе «Флора»; появившись там вместе с Мамэн, он предложил: «Выпьем по стаканчику белого вина?» Я последовала за ними в соседнее бистро, у стойки он спросил: «Мы собираемся в музей «Же де Помм», пойдете с нами?» — «Почему бы нет?» Они засмеялись: «Мы приходим — вы свободны. Вы всегда свободны, это замечательно». Они радовались возможности снова оказаться в Париже, и было приятно смотреть вместе с ними картины. Изучив большие фотографии, выставленные на первом этаже, Кёстлер хитро прищурился: «Заметьте, все художники, у кого внушительная красивая голова, голова гения, на самом деле весьма посредственны. А вот у Сезанна, Ван Гога маленькие, невыразительные головки… как у меня и Сартра». Такое детское тщеславие казалось мне почти трогательным. Более смущало, когда он говорил с видом знатока: «Какой тираж у «Чумы»? 80 000. Это неплохо…» И тут же вспоминал, что тираж его книги «Ноль и бесконечность» дошел до 200 000. Когда мы с Сартром снова с ним встретились, то нашли его более мрачным и беспокойным, чем в прошлом году. Он волновался по поводу своей последней книги, только что вышедшей в Лондоне, и часто заходил в свой отель «Пон-Руаяль» посмотреть, не прислал ли его издатель вырезки из газет. Оккупационные войска покинули Италию, где начали готовиться к первым выборам. Кёстлера послала туда одна английская газета сделать репортаж, и он вернулся в полной уверенности, что эти выборы станут триумфом для коммунистов; обнадеженная французская компартия возьмет власть, и вся Европа быстро окажется в руках Сталина. Исключенный из этого будущего, Кёстлер хотел запретить доступ в него всем своим современникам; произойдет переворот в самих способах мышления, считал он и верил в телепатию: она получит такое развитие, что сумеет противостоять любым предвидениям. Катастрофичное восприятие действительности отзывалось для него головными болями, вялостью, дурными настроениями. Однажды ему захотелось повторить ночь, проведенную в «Шехеразаде». Мы пошли с ним: Мамэн, Камю, Сартр и я — Франсина отсутствовала — в другой русский ресторан. Он решил непременно сообщить метрдотелю, что тот имеет честь обслуживать Камю, Сартра и Кёстлера. Тоном, еще более неприязненным, чем в минувшем году, он снова заговорил все на ту же тему: «Без согласия в политике нет дружбы». Ради забавы Сартр стал проявлять знаки внимания к Мамэн, причем слишком открыто, чтобы они могли показаться нескромными, к тому же оправданием ему служило состояние всеобщего опьянения. Внезапно Кёстлер запустил в голову Сартра бокал, который разбился о стену. Мы собрались уходить, Кёстлер не желал возвращаться к себе, кроме того, он потерял свой бумажник и задержался на какое-то время в ресторане. Сартр с блаженной улыбкой на лице пошатывался на тротуаре, когда Кёстлер решился наконец подняться по лестнице на четвереньках. Он попытался возобновить ссору с Сартром. «Ладно! Пора по домам!» — дружеским тоном сказал Камю, подталкивая его плечом. Кёстлер с яростью вырвался и ударил Камю, тот хотел броситься на него, но мы его удержали. Оставив Кёстлера на попечение жены, мы сели в машину Камю; он тоже изрядно выпил водки и шампанского, в глазах его стояли слезы: «Ведь он был моим другом! И ударил меня!» С этими словами Камю завалился на руль, машину мотало из стороны в сторону, протрезвев от страха, мы подняли его. В последующие дни мы все вместе часто вспоминали эту ночь; Камю в растерянности спрашивал: «Вы думаете, можно продолжать так пить и все-таки работать?» Нет, отвечали мы. И в самом деле, для всех троих подобные излишества стали крайней редкостью; они имели определенный смысл в то время, когда мы еще отказывались признать, что победу у нас украли, теперь же мы с этим смирились. А Кёстлер заявлял, что, если все взвесить, то голлизм для Франции — наилучшее решение. Он несколько раз спорил об этом с Сартром. Однажды, когда я сидела с Виолеттой Ледюк в баре «Пон-Руаяль», он подошел вместе с одним из членов РПФ[23], который ни с того ни с сего набросился на меня: публично Сартр боролся против де Голля, но когда Объединение связалось с ним, сделав ему заманчивые предложения, он согласился поддерживать движение. Я только пожала плечами. Голлист настаивал, я все больше распалялась, Кёстлер слушал нас с улыбкой. «Хорошо! Заключите пари, — предложил он. — Тот, кто проиграет, заплатит за бутылку шампанского». Я прекратила разговор. Когда же Сартр при встрече упрекнул его за это, Кёстлер со смехом ответил, что ожидать можно всего, всего и от всех, и что я слишком серьезно отнеслась к этой истории. «Что взять с женщины!» — сказал он в заключение, надеясь на мужскую солидарность Сартра, и напрасно. Кёстлер уехал из Парижа, но вскоре вернулся и, встретив нас у входа в «Пон-Руаяль», спросил: «Когда увидимся?» Сартр машинально достал записную книжку, но тут же одумался: «Нам больше нечего сказать друг другу». — «Не станем же мы ссориться из-за политики!» — заявил Кёстлер, его непоследовательность повергла нас в изумление. Сартр убрал записную книжку в карман: «Когда у людей настолько разные взгляды, то им нельзя даже фильм смотреть вместе». На том наши отношения и закончились.
