— Почитай еще, — прошу я. — Только не военное.
И Миша читает:
Я вспомню это и застыну
У гор и солнца на виду.
Ты жив еще, подлец Мартынов?
Вставай к барьеру — я иду!
Начинает одолевать сон — и чудится мне: Дудин, длинный, взъерошенный, целится из старинного пистолета в офицера с неприметным, обыденным лицом…
* * *
Нет времени читать. Все же иногда удается перед сном пробежать несколько страниц «Госпожи Бовари», которая прижилась у нас в подвале.
— «Госпожа Бовари», не хочешь — не бери, — говорит Дудин. — Знаешь, кого бы почитать сейчас? Грина. Ты читал?
— Еще бы, — говорю. — «Алые паруса»!
— А «Крысолова» читал?
— Нет.
— Вот вещь! Мурашки по коже.
И мы вспоминаем книги, от которых — мурашки по коже. «Собака Баскервиллей», «Падение дома Эшеров», «Голова профессора Доуэля»… Чертовски приятное занятие — перебирать в памяти прочитанные книги. Они ведь всегда с тобой, куда бы ни занесла судьба. Книги — это прекрасно придумало человечество!..
Добрались мы и до «Песни о Гайавате». Я сказал, что читал ее в оригинале, даже помню несколько глав наизусть.
— А ну, читай! — говорит Миша и смотрит на меня недоверчиво.
Начинаю читать по-английски вступление. Миша напряженно вслушивается, прищурив глаза. Должно быть, сверяет метр Лонгфелло с бунинским. А когда я дохожу до Шух-Шух-ги, он, услышав знакомое слово, удовлетворенно кивает и, прервав меня, продолжает читать по-русски:
С гор и тундр, с болотных топей,
Где среди осоки бродит
Цапля сизая Шух-Шух-га.
Повторяю эти сказки,
Эти старые преданья…
И голос у него звенит — как всегда, когда он читает стихи.
* * *
В последних числах сентября на Ханко прорвалась из Кронштадта группа торпедных катеров. С катерами пришел к нам в редакцию гость с Большой земли.
Прибытие гостя было само по себе делом необычным: кто пустится без крайней военной надобности в опасный путь из осажденного Ленинграда на отрезанный, сражающийся в глубоком тылу противника Гангут? У гостя была копна волос над худеньким лицом и добрые близорукие глаза за стеклами очков. Он был в морском кителе, но почему-то без нашивок. На ремне висел наган, на груди перекрещивались ремешки полевой сумки и фотоаппарата. Пожалуй, не столько очки, сколько мягкие манеры и тихий голос выдавали в нем человека сугубо штатского.
Он вежливо поздоровался со всеми, кто был в редакционной комнате, и назвал себя: Рудный.
— Писатель-корреспондент, значит, — сказал Лукьянов, заглянув в командировочное предписание гостя. — Так, так. А в каком вы звании, товарищ Рудный?
— Видите ли, — Рудный немного смутился, — мне еще не присвоили звание.
— Не успели, наверно, — понимающе закивал Лукьянов. Ему, как видно, хотелось развлечься. — Ну, ничего, дадут вам техника-интенданта второго ранга.
— Почему интенданта? — удивился Рудный.
— Да уж так принято. Раз не плавсостав — получай интенданта. Вон у вас и ремень-то без бляхи.
— А у вас с бляхой?
— А как же! — Лукьянов распахнул китель и показал свой краснофлотский ремень с ярко начищенной бляхой. — Если хотите, давайте поменяемся.
— Ну что вы, — застеснялся Рудный, — чего это я буду вас обездоливать?..
— Давайте, давайте. Для хорошего человека не жалко. Лукьянов живо отстегнул ремень и протянул Рудному.
Тот с интересом смотрел сквозь очки на бляху с якорем.
— Ну, если вы так настаиваете…
Обмен свершился. Лукьянов был очень доволен, что заполучил новенький командирский ремень. Впрочем, Рудный, завороженный блеском якоря, тоже был доволен. Возможно, ему, новому человеку на флоте, казалось, что таким образом он стал ближе к плавсоставу…
Война застала Владимира Александровича Рудного, репортера «Вечерней Москвы», в Прибалтике, прервала его командировку. Вместо того чтобы возвратиться в Москву, Рудный в первый же день явился в политуправление Краснознаменного Балтийского флота — ПУбалт — и был, как значилось в его удостоверении, «зачислен в КБФ 22 июня 1941 года» в качестве писателя-корреспондента.
Что привело его на Ханко — вечная журналистская жажда нового, необычного материала? Да, наверно. Но, как выяснилось позже, намерения его шли дальше публикации нескольких очерков о героях Гангута. С дотошностью историка Рудный изучал в штабе базы общую обстановку, ход боевых действий. Побывал всюду — у пехотинцев на переднем крае, у десантников на островах, у летчиков, артиллеристов, катерников. Человек с тихим голосом и штатскими манерами располагал к себе людей, его близорукие глаза умели видеть, его блокнот распухал от записей.
По нескольку дней он не бывал в редакции, потом возвращался, снимал лукьяновский ремень с наганом, полевую сумку и фотоаппарат, вынимал из кармана завернутую в носовой платок «лимонку» — подарок кого-то из десантников гранинского отряда. Звонков и Ананьин ревниво выспрашивали у него — где был, каким интересным материалом разжился? Рудный вежливо улыбался, помалкивал. Предпочитал сам слушать. Сражался с Шалимовым в шашки. Потом, забившись в какой-нибудь закуток подвала, рылся в блокнотах, разбирал свои записи…
Так легли первые торопливые строки, которые вскоре — год спустя — развернулись в документальную книгу «Непобежденный Гангут», а позже — после войны — отлились в роман «Гангутцы», увековечивший оборону Ханко.
Думаю, что именно тогда, в октябрьские дни на Гангуте, Рудный как писатель обрел свою тему, исчерпывающе выраженную в названии одной из его книг — «Действующий флот».
Флот стал не только его темой, но и семьей, и судьбой. После Ханко Рудный, уже будучи спецкором «Красного флота», побывал и на Баренцевом, и на Черном и Азовском морях. Было у него особое пристрастие — далекие фланги гигантского фронта, острова и полуострова, где приходилось особенно трудно, — Рыбачий, Тамань, Кинбурнская коса… Но (да простится мне высокий стиль) сердце его раз и навсегда было отдано Гангуту.
Гангут имел своего художника, своего поэта. Он заполучил и своего летописца. Вот уже сколько — почти три десятка лет прошло, «Гангутцы» выдержали семь изданий, а Владимир Рудный продолжает поиск. Ветераны Ханко пишут ему со всех концов страны, звонят, наезжают. Писатель сопоставляет разные точки зрения ветеранов, уточняет факты, и нет для него большей радости, чем установление истины о том или ином событии войны, выявление еще одной сложной судьбы, превращение легенды в неопровержимый факт.
Поиск героя? Да, конечно. Но выделить одного, главного героя в книгах Рудного трудно, ибо, как пишет он, «нет на флоте изолированных друг от друга судеб, и жизнь каждого моряка… сплетена с жизнями других в такой тесный клубок, что нити этого клубка сплочены, как в добром манильском канате. Станешь говорить об одной истории, а она тянет другую, не менее примечательную, чем главная».
