- База, трехсотому надо летать еще тридцать минут. Буду ходить на кругу аэродрома. Машина и приборы работают хорошо. Погода позволяет.
- Я - база, вас понял.
...Сохатый добавил мотору обороты и вошел в облака.
Их белая пена плотно обволокла самолет. В открытую форточку фонаря завихрения воздуха затянули к нему сырую свежесть. Видимый мир сократился до кабины и ее приборов, показывающих, что "Ил" набирает высоту, летит без крена и по прямой.
"Все хорошо. Пока умею. Сколько же набирать высоты? Много ни к чему. От нижней кромки облаков пойду не более ста метров, чтобы в случае чего быстро выскочить вниз и визуально определить положение самолета".
Взгляд скользит от прибора к прибору. Теперь только их показания говорили ему о том, что происходит с "Илом". Облака вели себя спокойно, и у него возникает ощущение полной своей и самолета неподвижности - висения в белой пене. Рокот мотора кажется уже посторонним и ненужным. Но стрелка прибора скорости подрагивает у цифры "триста" - убеждает, что самолет летит. Чтобы избавиться от ощущения сонливой монотонности, Иван накреняет машину сначала на одно крыло, потом на другое, изменяет высоту полета, и показания приборов оживают, реагируют на его действия.
Разворот на обратный курс... Вновь мерная уравновешенность прямолинейного отрезка пути...
"Пора снижаться. Надо посмотреть, где я. А то насмешишь людей и сам наплачешься".
"Ил" выходит под облака. Иван смотрит по левому крылу вдаль, и губы его растягиваются в довольной улыбке - самолет и аэродром оказываются там, где положено. Расчеты его верны. Можно опять вверх... Светло-белый мрак опять принял самолет в свои объятия. Мириады водяных капелек безропотно и неслышно уступали ему дорогу, признавая уменье Ивана летать в небе, не видя земли. От уверенности в себе он осмелел и, подрегулировав "Ил" триммерами, совсем снял руки и ноги с управления... В спокойном воздухе штурмовик летел теперь сам, не нуждаясь в помощи летчика. Летел даже прямее и лучше.
"Значит, управляя, я ему мешал, пилотировал грубо и напряженно, не чувствуя самолета... Что же, этот вывод - уже наука. До этого не сразу додумаешься, подойти к такой мысли можно только через опыт. Оказывается, в поговорке: "Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет" большой и глубокий смысл заложен..."
Теперь Иван управлял самолетом, едва касаясь рычагов. Приноровился к слепому полету. Убедился, что для подчинения самолета своей воле нужны всего лишь миллиметровые движения: ручку чуть от себя - и вернуть ее на половину хода обратно; ручка влево - и опять половинку отклонения забрать назад. Просто? Внешне - да. Но чем точнее движение, тем оно оказывается ювелирно сложнее и чаще ускользает от исполнителя, быстрее утомляет и поэтому требует от пилота большой выдержки. Он представил себя в кабине дальнего бомбардировщика, который уже несколько часов идет в облаках. И все эти часы его глаза следят за шевелением стрелок приборов, а руки и ноги работают осторожно, аккуратно: штурвал вправо на три градуса и обратно на полтора, нога влево на сантиметр и обратно на половину... Внимательная сосредоточенность часов полета. Тело, перехваченное парашютными лямками и привязными ремнями, все эти часы в одном и том же положении. Усыпляющий гул моторов. Живут только глаза, мысль и кончики пальцев рук и ног...Да, легче, наверное, дрова колоть.
Один круг.
Второй.
Третий.
"По времени должен подлетать к аэродрому. Надо снижаться и заходить на посадку. Не будет осложнений - на другом самолете еще потренируюсь". Иван выходит под облака.
"Всегда бы так!"
Впереди стального носа "Ила" - аэродром.
Остальное для Сохатого проще: заучено и делается, как надо.
Голова, глаза, руки и ноги заняты: маневрированием выводят самолет на посадочную полосу, выпускают шасси и закрылки, мотором регулируют скорость полета и снижение. Свободен только язык, но и он не остался без работы. Сохатый неожиданно для себя запел:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор...
...Самолет на земле. Он буднично катится на своих трех колесах за вращающимся винтом, а в Сохатом бушует чувство гордости. Только выйдя из кабины и рассказывая техникам о том, что проводка управления триммером смонтирована неверно, он немного остыл и стал способен посмотреть на происшествие со стороны. "Испытатель из тебя, пилот, пока не получился. Небрежность в проверке триммера поставила тебя на грань... В серьезном деле - глупая игра с жизнью. Оказывается, положено осмотреть не только как отклоняется, но и куда отклоняется... Какой же итог? Полет закончился боевой ничьей: самолет цел и ты жив... Нет! Не согласен! В данном случае два ноль в мою пользу... Я, как летчик, стал умнее и опытнее... Только какой ценой?"
- Товарищ инженер, у меня предложение такое! пока вы перематываете трос на катушке, я облетываю второй самолет. После этого совместно проверим вашу переделку на земле, а затем лейтенант Терпилов еще раз полетает на этом "Иле" в районе аэродрома. Если машина ему понравится, он на ней и полетит восвояси... Сережа, как ты?
- Будет сделано, командир!
...Сохатый устраивался в кабине второго самолета и одновременно присматривался к бригаде техников, неторопливо занимающейся у "Илов" своими делами: ни суматохи, ни разговоров - обыкновенные, спокойные лица. И ему показалось, что недавнее событие, в котором он увидел чуть ли не подвиг, маленькая частность в их большой и трудной работе... Они, как и все люди, тоже имели право на маленькие ошибки.
"Вот так, Ваня, не петушись. Помни: легче не болеть, нежели лечиться".
Ошибка
К декабрю зима взяла свое: птицы отлетели; лист с деревьев опал, и леса, оголившись, просветлели;, земля обсохла и затвердела; малые речушки ушли под лед; овраги и низины запорошило снегом; темные горбушки аэродромов зачерствели; не просыхавшие от дождей дороги на морозном ветру задымились коричневой пылью; вода в Днепре от ледяного сала загустела, дымилась холодным паром и катилась вниз с негромким шуршанием.
Зима сказалась и на войне: солдат оделся по-зимнему, охотнее рыл окопы и блиндажи не только для спасения от пули, но и от мороза, утеплялись моторы самолетов, танков, автомобилей, раскрашивалось все это множество машин зимним камуфляжем.
Шли бои местного значения, и линия фронта дымила не только пожарами, но и походными кухнями, кострами для обогрева людей, и какого дыма было больше - подчас понять оказывалось не просто.
Пожалуй, меньше всего изменилось небо, но и оно стало глубже и выше, в зените голубое, а к горизонту совсем бледное, отбеленное снегом. Нависая над землей, облака сменили свинцовую, тяжелую угрюмость на белую пелену, которую подчас трудно было отличить от заснеженной степи.
