Переговоры, дискуссии переходили в споры, а когда агитация не помогала, детдомовцы пускали в ход кулаки. В это противоборство я пока не вмешивался, так как оно проходило скрытно. А драки разнимал Таболин. Докладывая мне об этих разногласиях ребят, Таболин рассказал, что детдомовцы превосходят деревенских в своих аргументах. А что касается угроз и репрессий по отношению к родителям, то к этому времени, считают они, все их села да и сам Смоленск будут освобождены Красной Армией. Деревенские с этим вроде соглашаются, но они запуганы и во всем сомневаются.
— Я, — говорил Таболин, — веду себя осторожно, особенно в присутствии Шимика и Фролова, хотя иногда поддерживаю детдомовцев.
Я поблагодарил Ивана и посоветовал ему внушать всем ребятам, чтобы они держали в тайне свои намерения, а на вопросы Больца, Шимика и других отвечали: готовы выполнить любой приказ и любое задание.
— Кстати, мне сообщил по телефону из Орши Больц, к нам сюда на днях приедет с инспекционной проверкой офицер абвера из Берлина, капитан Шнекке. Больц сказал, что это его хороший знакомый, ранее бывал здесь на охоте, поэтому просил принять его хлебосольно. Так вот, этот проверяющий наверняка захочет встретиться с ребятами и спросит у них, готовы ли они участвовать в операции и выполнять задание. Поэтому ребят надо умело проинструктировать, как отвечать ему и другим немцам…
И действительно, через два дня капитан Шнекке прибыл в поместье и, представившись, предъявил мандат абвера на инспекционную проверку «Особой команды «Гемфурт». Я доложил Шнекке, что подготовка подростков заканчивается и по плану я к 28 августа должен доставить их в Оршу для использования в намеченной операции. «Да, я в курсе, и мы в абвере надеемся, что эта операция поможет командованию ударить по коммуникациям советских войск», — прокомментировал Шнекке. Сидя за столом с ним, я не задавал вопросов, так как в абвере это было не принято. Но по скупой реплике о том, что у абвера на Восточном фронте много работы, а вермахту приходится сдерживать русских, я понял, что дела у немцев на фронте идут неважно.
Вечером, после отдыха, мы вдвоем обошли поместье, и капитан поведал о своей успешной охоте в здешних местах. Наблюдая утиный выводок на озере, он заметил: «Жаль, что сейчас не охотничий сезон».
Во время ужина он посетил столовую и, пристально разглядывая ребят, поинтересовался, если ли у них какие-то жалобы или вопросы. Те дружно отвечали, что нет, все у них в порядке и всем они довольны, даже научились прыгать с парашютом.
«Значит, к операции готовы?» — спросил Шнекке. «Так точно, господин капитан», — был дружный ответ. «И задания готовы выполнять?» — «Так точно», — хором отвечали ребята. «Ну что ж, я доволен, что у вас такое боевое настроение. Таким бравым солдатам, как вы, любое задание по плечу», — заключил Шнекке.
Утром, опохмелившись, капитан поприсутствовал на занятиях, поблагодарил меня за прием и, погрузив в машину ящик с подарками, отбыл из поместья.
А вечером у меня состоялся разговор с Таболиным. Неугомонный и вечно ищущий новации, Иван обратился ко мне с предложением:
— Юрий Васильевич, 28 августа мы привозим ребят на вокзал в Оршу. Оттуда их перебрасываем автобусом или грузовой машиной на аэродром, что в 20 километрах от Орши, там вокруг аэродрома лесной массив. Я его расположение хорошо знаю, когда летал еще штурманом в начале войны. Наверняка где-то в лесу действуют партизаны. А что, если попытаться захватить автобус или машину и вывезти всех ребят в лес, к партизанам? Конечно, в автобусе будут ехать эта жаба Шимик, Герман, Ганс, Фролов. Но их я прикончу… Если действовать решительно и дерзко, то, думаю, все получится. Как вы смотрите на мое предложение?
— Скептически смотрю. Я, Ваня, как и ты, болею за ребят и хотел бы помочь им и как-то обезопасить их от этой авантюрной операции немцев. Но я не имею права принимать решения и действовать вслепую, без гарантии успеха. В твоем предложении слишком много неоправданного риска. Мы с тобой лично могли бы рисковать. Но, кроме нас, есть ребята, и подвергать их опасному риску мы не можем. Лучше и правильнее будет, если мы сумеем внушить им отказаться от выполнения задания и сразу после приземления прийти в любую воинскую часть, заявить о себе и сдать взрывчатку.
Таболин задумался, а потом произнес:
— Конечно, вы, как более опытный разведчик, лучше меня знаете немцев. И, возможно, правы. Но меня мучает мысль, как о предстоящей операции сообщить нашим. Отсюда это сделать невозможно, а вот из Смоленска я сумел бы это осуществить. Буду думать, как это сделать из Орши…
Постепенно мы начали готовиться к отъезду в Оршу. Ребята помылись в озере, постирали обмундирование, Герман и братья Бойко закупили продукты, шнапс, деликатесы для прощального банкета. Ребята активно помогали готовить салаты и закуски. Паша Романович разучивал какие-то новые мелодии.
Наконец вечером собрались все в столовой, за накрытым столом. Я налил себе рюмку, Василий Бойко разлил всем горилку, как он называл шнапс, и я сказал несколько слов:
— Дорогие воспитанники славной Русской армии! Сегодня у нас с вами прощальный после окончания учебы ужин, через три дня мы отсюда уедем на Родину, в Оршу. По старой доброй традиции отпразднуем день окончания боевой учебы и выпьем армейские сто граммов за наши успехи и за наше здоровье…
Я выпил рюмку противного шнапса, закусил и, побыв за столом еще несколько минут, поднялся к себе наверх. Снизу раздавались голоса, затем послышались звуки аккордеона и начались песни. Ко мне постучал наш виночерпий Василий Бойко:
— Господин обер-лейтенант, Таболин и Фролов требуют еще шнапса. Иван даже пистолет наставил, а я боюсь, что они напьются и хлопчиков могут подпоить.
— А Шимик тоже требует? — спросил я.
— Ни, Шимик уже капут, в стельку пьян.
И тут я допустил ошибку, разрешив Бойко выдать Таболину и Фролову еще по бутылке шнапса. Бойко ответил:
— Добре, слушаюсь, господин обер-лейтенант.
Из столовой раздавалась музыка и песни. Пели в основном ребята. Сначала они спели «Раскинулся лагерь бригады в смоленском лесу фронтовом». Затем начали петь «Катюшу», мотив которой любили слушать и немцы. Но меня поразили и тронули слова на мотив «Катюши», которые вдохновенно, с подъемом чеканили ребята:
Разметались головы и туши,
Дрожь колотит немца за рекой —
Это наша русская Катюша
Немчуре поет за упокой.
Расскажи, как песню заводила,
Расскажи про Катины дела,
Про того, которого лупила,
Про того, чьи кости разнесла.
Все мы любим душеньку Катюшу,
Все мы любим, как она поет,
Из врага выматывает душу,
А друзьям отвагу придает…
Слова запоминались, были созвучны моему настроению и, видимо, настроению ребят, вселяли оптимизм. И вдруг я услышал в столовой выстрелы. Бросившись вниз, я мгновенно понял, что стреляет Таболин, потому что ни у кого, кроме него, оружия не было. Ворвавшись в столовую, я увидел, как Таболин под шумный восторг ребят расстреливает висевший на стене портрет Гитлера. Облепив Таболина, они просили: «Дай мне, дай мне, я пальну в глаз!» Я скомандовал: «Прекратить стрельбу!» И, отобрав у Ивана парабеллум, спрятал его в карман. Ребята присмирели, а Таболин заплетающимся языком промолвил: «Ну вот я и отвел душу!» Хорошо, что Шимик спал, уткнувшись головой в миску с салатом, а Фролов привалился к стене и храпел. Никто из них на выстрелы не реагировал. И только братья Бойко забились в угол на корточках, крестились, повторяя: «Свят, свят, помилуй».
