Наконец, Руссо на всем протяжении своей деятельности не переставал бороться за национальную идею, за идею целого над разрозненными тираниями феодалов, за патриотизм.
Часто говоря о патриотизме Руссо, думают о мизерной Женеве, называя его «патриотом Женевы», полагают свести вопрос к своеобразному провинциализму: что же за отечество Женева? Говорящие так жестоко ошибаются. Руссо не просто был ограниченным провинциалом, влюбленным в свой родной Царево-Кокшайск, расположенный на живописных берегах швейцарского озера. Нет, Руссо был апостолом нового сознания. Только проповедь Руссо, особенно его «Общественный договор», который так исчерпывающе обосновал идею родины, как политического целого, равенство всех составляющих нацию — только проповедь Руссо непримиримо противопоставила нацию иерархической пирамиде феодальных сатрапий. «Свободная республика с ее цельной общей волей и суровым патриотизмом» — таков идеал Руссо.
Великий диалектик и в этом вопросе обнаружил глубочайшее понимание природы возникшего социального явления, он превосходно видел и понимал, какие ядовитые возможности вложены в «патриотическое сознание». Он писал: «Всякий патриот суров по отношению к иностранцам: они — ничто в его глазах, они — только люди (а часто даже и не люди — В. В.). Этот недостаток неизбежен, но он и не так значителен. Гораздо важнее быть добрым с теми, с кем находишься в беспрерывных сношениях», то есть с так называемым народом, под которым в эпоху Руссо подразумевали третье сословие.
Гениальный демократ был прав только в известных строго ограниченных хронологических пределах. Неизбежный недостаток был малым злом только в эпоху, когда буржуазия шла к своей революции. В добродушии Руссо обнаруживает себя ранним демократом, не видевшим еще, во что может обернуться и какие каннибальские формы примет национальный антагонизм на первом же повороте истории по завершении задач буржуазии. Но для своего времени, повторяю, Руссо был безусловно прав, очередной задачей было создание национального демократического целого, поглощение частей, ломка перегородок, чистка авгиевых конюшен феодальных привилегий и прерогатив: перед этими доминирующими задачами возможный национальный антагонизм отступал на второй план.
Таково раннее демократическое сознание. Его основные прогрессивные идеи с большим или меньшим приближением укладываются в эту триединую формулу. Я говорю с большим или меньшим приближением, ибо даже такой величайший демократ и гениальный диалектик, как Руссо, не смог выйти за пределы ограниченного сознания своей эпохи, обусловленного ограниченностью социально-экономической дифференциации.
Его борьбу с материализмом и атеизмом нельзя расценивать иначе, как сдачу позиций поработителям в важнейшем пункте — в вопросе об эмансипации личности из-под бремени предрассудков. В этом отношении наиболее последовательно борьбу вели французские материалисты, те самые «гольбахианцы», против которых так яростно ополчался Руссо. Другим ограничением было недостаточно отчетливое решение женского вопроса. Конечно, было бы смешно винить Руссо, как и других демократов предреволюционной эпохи, в обскурантизме. Они превосходно понимали значение умственного развития женщин. Ограничение их идеалов было обусловлено временем. Но непоследовательность их демократизма в этом вопросе является очевидной.
Не менее крупные недочеты обнаружил ранний демократизм в понимании народного блага, в толковании идеи равенства. Совершенно естественно, что ранние демократы, как они ни были гениальны, не могли видеть и не могли понять классовую природу своих идей. Поняв и идеологически оформив потребности социально-экономического развития, они не были в состоянии понять, куда ведет экономическое развитие нацию и патриотов. Они видели как подготовляется новое неравенство, неравенство на новой почве, и не знали где искать спасения от него. Пытались спастись в земледелии и «сделать деньги презираемым и по возможности бесполезным предметом», заклинали против «финансовой и денежной системы хозяйства» и последнюю задачу истории видели в объединении всех непривилегированных в борьбе против феодально-сословных привилегий.
Непоследовательность, разумеется, порок, порочна и непоследовательность раннего демократизма. Но из такой тривиальной мудрости никогда еще не получалась наука. Такие утверждения не приближают к пониманию вопроса. Чтобы оценить значение этого явления исторически необходимо рассматривать его в общем контексте социальных и экономических отношений той эпохи, эпохи ломки старого феодализма и сколачивания в этих обломках основ нового общественного строя. А в этой обстановке ранне-демократическое сознание, даже со всеми его непоследовательностями, было революционное явление. Оно было ново и сигнализировало появление нового общества…
Чрезвычайно, интересна судьба раннего демократизма в странах, где капитализм пришел позже, где процесс его внедрения шел иным темпом, где огромное количество побочных влияний и специфических сцеплений обстоятельств создали иную обстановку, чем в Англии и Франции.
Особый интерес представляет Россия как одна из таких стран.
Тут ранний демократизм принял еще более расплывчатую, противоречивую и непоследовательную форму.
Если сравнить с дореволюционными французскими демократами декабристов (наиболее определенных из них, возглавляемых Пестелем) и околодекабристскую литературу (Рылеев, Пушкин, Грибоедов), не трудно будет заметить, что социально-прогрессивную и революционную роль они сыграли при менее завершенных идейно-идеологических положениях, что антидемократических привесков у них было значительно больше, что их непоследовательность сыграла роковую роль в деле идейной подготовки решительной схватки.
Литература раннего русского демократизма полна трагических противоречий, которые служат для нас превосходным показателем того, что социальная дифференциация старины не прошла столь глубоко, сколь необходимо, для решительного оформления идей.
Но такое невыгодное соотношение нас нисколько не смущает, оно не вводит нас в заблуждение на счет социально-прогрессивного характера этого раннего демократизма, как нисколько оно не вызывает в нас колебаний при установлении генезиса и источников классовой природы и социальной роли этого демократизма.
Чем ниже та степень социальной дифференциации, на которой возникает потребность демократической программы, тем больше в ней посторонних примесей недодуманного, незавершенного и противоречивого. Вот что нужно учесть, понять и социологически объяснить. Но непростительно было бы дать себя обмануть внешними наслоениями, примесью старого, противоречиями, неверно было бы за этими пороками проглядеть самую суть раннего демократизма, его цели и программу.
