В те дни, желая принести обществу пользу, я предложил ему альтернативный вариант гимна собственного сочинения.
Есть высказывание, которое только кажется парадоксальным: смех — дело серьезное. Но это вовсе не парадокс. Очень многие человеческие дела, претендующие на серьезность, проверяются на прочность именно смехом. Если дело в основе своей понастоящему серьезно, его высмеять невозможно. Если возможно, то надо подумать, действительно ли оно так серьезно, как кажется.
Как читатель уже, наверное, понял, я не всегда уважаю то, что одобряется высшим начальством. За что удостаиваюсь проклятий господ, которые свою корыстную преданность вышестоящему начальству называют патриотизмом. Особенно мне достается от них, когда я смеюсь над тем, что они почитают своими святынями. Эти люди не понимают и никогда не поймут, что истинно святое осмеянию не поддается. Легко поддается пошлое и ханжеское, выдающее себя за святое.
Я сел за компьютер и добросовестно, хотя и быстро, совместил разнородные современные реалии, представления разных людей о нашем прошлом, настоящем и надеждах на обозримое будущее и предложил газете «Известия».
Кажется, после «Чонкина» у меня не было такого читательского успеха. Текст разлетелся по Интернету — самиздату нашего времени. Мне звонили люди, знакомые и незнакомые. Артистка Нина Русланова позвонила в три часа ночи и потребовала меня к телефону. Ей сказали, что я сплю. «Ничего, пусть проснется, когда Русланова звонит». Я взял трубку и услышал густой пьяный мат. Но это был единственный отзыв, который если бы был скольконибудь осмыслен, можно было бы назвать критическим. Остальные были одобрительные и даже восторженные. При этом я не был настолько самонадеян, чтобы думать, будто исключительно художественные достоинства моего стихотворения были приняты во внимание. Успех объяснялся тем, что я попал в точку.
Конечно, по очевидным признакам мой текст можно считать сатирическим. Но сатира, как сказано в одной из энциклопедий, это «уничтожающее осмеяние явлений, которые представляются автору порочными. Средства сатиры: ирония, сарказм, гипербола, гротеск». В моем варианте ирония и сарказм присутствовали, но гипербола и гротеск мне не понадобились, ибо сама задача была гротесковой. Разве, когда я пишу, что «спустившись с вершин коммунизма, народ под флагом трехцветным, с орлом двухголовым и гимном советским шагает вразброд», — это гипербола? Или: «Сегодня усердно мы Господа славим и Ленину вечную славу поем» — это гротеск? В гимне обычно кратко излагается прошлое, настоящее и ставятся задачи на будущее, которые я выразил так, как это обещают наши законодатели и законоисполнители: «Всем выдадим все: офицерам — квартиры, зарплату — рабочим, почет — старикам, а злых террористов замочим в сортире, ворамолигархам дадим по мозгам». То есть, если говорить чисто формально, я вложил в гимн все, что полагается: обобщил пройденный страной путь, оценил настоящую ситуацию и наметил главные перспективы. Но все-таки я, разумеется, считал свое стихотворение шуткой, и звонок Сергея Юшенкова был для меня неожиданным.
— Владимир Николаевич, — сказал он мне по телефону, — вы не будете возражать, если я как депутат предложу нашей Думе принять ваши стихи в качестве текста государственного гимна России?
— Сергей Николаевич, вы шутите?
— Почему? Я считаю ваш вариант действительно более подходящим и отвечающим современному состоянию России. А вы разве так не считаете?
— Конечно, считаю. Но как бы вам это сказать…
— А никак не сказать… Скажите только «да» или «нет».
Я сказал «да». Юшенков оформил выдвижение наилучшим образом. Нашел артистов, и они гимн с моими словами спели и записали на компактдиск. Он же собрал прессконференцию, на которой журналисты спросили, не кажется ли мне мой текст слишком смешным, чтобы всерьез претендовать на государственное признание. Я ответил так:
— Некоторые считают мой текст смешным, но он не смешнее текста другого автора, готового услужить любому режиму. С достойным восхищения цинизмом он воспевает то Сталина, то Ленина, то Господа Бога. Цинична и власть, принимающая услуги такого сочинителя. И петь сочиненные им слова можно только цинично, без малейшего к ним уважения, а над всем, что недостойно уважения, можно смеяться, во всяком случае, до тех пор, пока это не запрещено Уголовным кодексом. Когда будет запрещено — станет еще смешнее…
А вот мнение о моем тексте самого Юшенкова:
«С моей точки зрения, слова Владимира Войновича в большей мере соответствуют тем реальностям, которые сегодня есть в нашей стране, они отражают историю страны. Некоторые говорят, что это написано с чувством юмора, но жизнь — она без юмора и не бывает, а разве не юмор, когда принимают в качестве гимна музыку Александрова, которая была фактически написана как гимн большевиков, и к тому же уже доподлинно известно, что это фактически музыка, которая является плагиатом немецкого композитора, потом одного русского композитора, надерганы из этих мелодий разные музыкальные фразы, и так получился этот так называемый гимн?..»
Накануне обсуждения альтернативных текстов в Думе мне позвонил какойто протокольный кремлевский чиновник и вкрадчиво поинтересовался, действительно ли я считаю свой текст достойным принятия его в качестве государственного гимна.
— Да, — сказал я. — А что?
— Нет, нет, ничего, — быстро ответил чиновник. — Я просто хотел узнать у вас, не действует ли Юшенков без вашего одобрения.
Я сказал, что не действует.
— Нуну, — ответил чиновник, как мне показалось, со скрытой угрозой и повесил трубку.
Некоторые «народные избранники» были очень недовольны тем, что мой текст приходится всерьез обсуждать, и сильно ругались. Актер и депутат, бывший при Горбачеве министром культуры, Николай Губенко выразил уверенность, что мне за мой текст где-то хорошо заплатили. Он был прав. За свою работу я получил в «Известиях» гонорар. Но не такой уж большой, чтобы Губенко лопнул от зависти.
А текст мой в Думе все-таки был поставлен на голосование и получил 23 голоса из 450…
Это случилось в декабре 2001 года. Тогда в Думе еще оставалось место для одиночного инакомыслия.
Я стал ездить в Москву все чаще и чаще. Уже наблюдал события вблизи, но все еще как чужой, не имея ни прав, ни возможности непосредственно участвовать в происходящем. В восемьдесят девятом году был свидетелем многотысячного митинга в Лужниках. В следующем году во время очередного приезда, совпавшего с майскими праздниками, был поселен в снесенной впоследствии гостинице «Интурист». 1 мая вышел на улицу Горького, стоял на тротуаре, смотрел на текущую мимо демонстрацию, не похожую на прежние с портретами вождей и призывами выполнить и перевыполнить. Необычные демонстранты и транспаранты. Лозунги советские вперемежку с неизвестно какими. Пожилой полковник, весь в орденах, выкрикивал чтото антисемитское, но на него никто не обращал внимания. Группа сплоченных чемто общим людей шла, скандируя чтото вроде «Свободу узникам совести! Слава Сахарову!». Одна из женщин в этой группе узнала меня и закричала: «Слава Войновичу!» Несколько голосов неуверенно поддержали ее и стали звать меня к себе: «Идемте с нами!» Я вежливо отказался. Эту группу сменила другая, в которой ктото вдруг выкрикнул «Долой КГБ!». Вся колонна этот призыв охотно подхватила, и сотни голосов стали скандировать, но шепотом: «Долой КГБ! Долой КГБ!» Сами еще, видно, не верили, что можно провозглашать такое во весь голос. Очень странное впечатление производят сотни людей, шепчущих одновременно.
