Прочтя это, я хохотала чуть ли не до истерики. Такую же картинку я рисовала снова и снова — и писала под ней: «Заберите меня отсюда!!!» Это было символическое изображение ловушки, в которой держали меня мои инфантильные эмоции, все еще владеющие моей жизнью, но недоступные и невыразимые. Тьма, которую нужно перепрыгнуть, — пропасть между «моим миром» и «их миром», хотя мне никогда не удавалось воспринять тот и другой одновременно. Я научилась бояться полного разрыва связей со своим эмоциональным «я», угрожавшего мне, когда я совершала прыжок — однако без этого прыжка не могла общаться с миром. И ничто не пугало меня так, как необходимость выдать эту тайну. Слишком много людей, с самыми добрыми намерениями, старались вытащить меня из тьмы на свет без подготовки — и тем убивали мое эмоциональное «я». Физически я, быть может, не умирала — но психически умирала много раз. И душа моя раскололась на множество осколков.
* * *
Амбулаторное психиатрическое отделение было тусклым, бесцветным. Благодаря этому я чувствовала себя в каком-то смысле в безопасности. Вроде как большая пустота, а от нее по коридору отходят другие пустоты, поменьше. В кабинете у Мэри стоял стол, два стула, висела картина на стене. Картина тоже была тусклая, выцветшая — из тех, что должны успокаивать пациентов. Помню, как я смотрела на эту картину и не находила на ней ничего, за что можно было бы зацепиться мыслью. Даже пастельные цвета ее были бледными, тусклыми, перетекали один в другой: казалось, передо мной просто заключенный в рамку кусочек бледного предутреннего неба. Однако во время наших дневных встреч, говоря, я предпочитала смотреть на картину, а не в окно, где внизу кипела и шумела повседневная жизнь, напоминая о нормальности, которой мне недоставало.
Еще меня очень интересовали заметки Мэри.
— Ты там не обо мне пишешь? — спрашивала я, видя, что она царапает у себя в блокноте что-то неразличимое. И еще снова и снова спрашивала: — А меня в психбольницу не заберут?
Мэри выбрала очень правильную тактику. Мы входили к ней в кабинет. Она садилась за стол и молчала; я делала то же самое, пока молчание не становилось оглушительным. Тогда я начинала бомбардировать ее утверждениями, сформулированными как вопросы. Она делала то же, что и я; мои страхи отскакивали от нее и возвращались ко мне.
Я говорила о себе. Все так же бесстрастно, словно рассказывая о погоде, мне удавалось сообщать о самых кошмарных происшествиях прошлого, почти ничего не чувствуя при этом. Очень просто. Ведь из всего, что происходило вокруг, очень немногое по-настоящему меня задевало. Даже когда что-то случалось с моим телом — это было всего лишь тело, еще один предмет «их мира» или, быть может, стена между «моим миром» и «их».
Неудивительно, что, вспоминая об этих событиях, я говорила о себе «ты». Это «ты» логически отражало мое отношение к самой себе. Ведь «я» развивается у человека во взаимодействии с внешним миром. А Донна с внешним миром не общалась — общались только созданные ею персонажи. Мэри пыталась прояснить, что я имею в виду — не то ли, что описываемые события имеют какое-то отношение к ней: ведь она была единственным «ты» в этой комнате. Я старалась объяснить: я просто так рассказываю. Она не отставала. Тогда я стала говорить «я», чтобы ее успокоить и избежать ее педантичного зацикливания на местоимениях. Пытаясь побудить меня рассказывать о своей жизни от первого лица, она упускала из виду, что безличное «ты» отражает ту безличность, с которой я воспринимала эти события, когда они происходили. Быть может, она чувствовала, что должна помочь мне преодолеть деперсонализацию, считая, что это какая-то защитная реакция, возникшая недавно. Едва ли она понимала, что именно так я воспринимала жизнь всегда — точнее, уже тринадцать лет, с того времени, как создала Уилли и Кэрол и научилась общаться с внешним миром через них.
Часто — слишком часто — Мэри вызывала у меня реакцию, переживаемую совсем не так «объективно»: страх заточения в больнице, страх быть отвергнутой, страх опустошенности и безнадежности. Как правило, это происходило, когда мы заговаривали о чем-то хорошем: моих бабушке и дедушке, отце, когда я была маленькой, младшем брате до трех лет. Страхи эти, однако, были не причиной проблемы, а печальным результатом моих попыток выйти в «их мир» и участвовать в общей жизни. Никогда, сколько я помню, эти страхи не вызывали во мне отстраненности и ухода в себя. Я отстранялась и уходила в себя даже с теми немногими, кому выпадала честь стать почетными жителями «моего мира». Уход в себя чаще всего был ответом на более теплые и нежные чувства. С чувствами злыми и грубыми я прекрасно справлялась. Это брал на себя Уилли. В «моем мире» дурным чувствам места не было.
Мэри полагала, что я стремлюсь к контролю над всем и вся. Я старалась получить от нее заверение, что могу общаться с «их миром» и при этом сохранять полный контроль над ситуацией. Старалась дотянуться до нее, чтобы в ответ она дотянулась до меня — но она сохраняла спокойствие и давала мне понять, что общаться мы будем по ее правилам. Не понимала она другого: я делала из этого вывод, что недостаточно стараюсь. Казалось, она бросает мне вызов — смогу ли я состязаться с ней на ее уровне? Для этого мне требовалось мысленно отделиться от собственных эмоций. Так обе мы возводили вокруг себя стены.
Я решила, что помогу ей дотянуться до себя. Для этого решила выдать несколько тайн, служивших основаниями «моего мира». Чувствовала себя при этом так, как будто пришла на переговоры и предлагаю разоружение. Но Мэри, в роли профессионала, прекрасно умела держать профессиональную дистанцию и на переговоры не пошла. Она сказала так: «Не я к тебе хожу, чтобы с тобой поговорить, а ты ко мне». Думаю, эти слова были направлены во благо нам обеим: Мэри не хотела, чтобы я стала от нее чересчур зависима или стащила ее на свой уровень, хотела быть свободной от личных нападок и претензий, часто возникающих в эмоциональной буре психотерапии.
Однако только благодаря моей зависимости от Мэри у нее появлялся шанс увидеть настоящую меня. Персонаж Уилли дистанции только радовался. Кэрол умела ко всему приспосабливаться. Но Донна не умела ни протягивать руку, ни просить о том, чтобы протянули руку ей. Надо было просто протянуть руку и ждать, не ставя условий, — ждать, когда Донна решится выйти из своего темного шкафа. Кэрол улыбалась и весело болтала. Уилли объяснял, анализировал, производил впечатление. А где-то среди теней пряталась Донна, ожидая, когда Мэри подберет к ее шкафу ключ.
* * *
Если уж говорить о нормальности, то, хотя вести себя более или менее «нормально» умели Уилли и Кэрол, ближе к нормальности была, конечно, Донна. Только она обладала эмоциями, действующими в «ее мире», хоть и искалеченными.
