Следовательно, нет сомнений относительно того, что главную роль в драме, разыгрывавшейся летом 1961 года, играл не Ульбрихт, а Хрущев.
Соглашений о строительстве стены между двумя великими державами не было, но контакты имели место. На официальном уровне они протекали достаточно холодно, на неофициальном же СССР заверил Вашингтон в своей заинтересованности в хороших отношениях. Накануне закрытия границы Москва, не упоминая о предстоящей акции, дала Соединенным Штатам понять: Советский Союз никогда не предпримет чего бы то ни было против Западного Берлина, что могло бы спровоцировать США.
После кризисного 1956 года советское руководство во главе с Хрущевым стремилось разрешать конфликты и уменьшать напряженность или по меньшей мере не позволять им превышать определенного порога, уделяя основное внимание достижению высоких экономических целей. Хотя хвастливые цифры, которые приводил советский лидер, и его оптимистические речи вызывали скорее ироническую, нежели восхищенную улыбку, сам он верил в осуществление своих честолюбивых планов. Хрущев называл сроки, за которые следовало догнать и перегнать США в экономическом отношении. Специалисты в ГДР пожимали плечами, слыша эти заявления, но руководство в Берлине пошло дальше московских лозунгов, выдвинув свой авантюристический и прямо-таки издевавшийся над всякой логикой: “Перегнать, не догоняя”. Вера Никиты (так многие в ГДР вполне по-дружески называли Хрущева) в кукурузу как чудо-средство для решения проблем снабжения побудила находчивых агитаторов изобрести, к его радости, для кукурузного початка образное сравнение “колбаса на стебле”.
Во время визитов Хрущева в ГДР я мог видеть его на самом близком расстоянии. Впервые это было в 1957 году, когда мы с Мильке в качестве “почетной охраны” сопровождали его и Анастаса Микояна. Визит проходил летом, и мы ехали в большом лимузине “ЗиЛ” с откинутым верхом: Хрущев и Микоян — в середине, Мильке — рядом с водителем, а переводчик и я — сзади. Программа, рассчитанная почти на неделю, довела до изнеможения всех, но только не Хрущева, живость которого превосходила все представления. Он был готов поболтать и пошутить даже во время коротких передышек, которые Микоян использовал большей частью для сна. На тротуарах стояли толпы людей, приветствовавших советских руководителей. Конечно, это было организовано, но многие выражали дружеские, даже сердечные чувства. Хрущев обращался к собравшимся с речами, выдержанными в народном духе, охотно украшая их примерами и остроумными анекдотами. Его манера поведения действовала убедительно, так как он, в отличие от Ульбрихта, говорил свободно. Руководитель КПСС и Советского государства пользовался у населения ГДР такой симпатией, как ни один советский политик до и после него, за исключением Горбачева, но, в отличие от последнего, Хрущев излучал обаяние простого человека. Он походил на русского крестьянина и охотно рассказывал о своей родной деревне Калиновке.
Незабываема сцена, когда он, протестуя, принялся стучать ботинком по столу в зале заседаний Генеральной Ассамблеи ООН. Но многим американцам импонировали именно стихийность в манере поведения, тот наивный стиль, в котором он во время пребывания в США бил в пропагандистский барабан, говоря о победе коммунизма над капитализмом.
Хрущев, несомненно, обладал сильной волей. Не раз описывалась его победа над страшным противником Берия. Незадолго до визита в ГДР в 1957 году он самым решительным образом пресек попытку свержения, предпринятую его противниками в политбюро. При поддержке маршала Жукова он приказал доставить на чрезвычайное заседание в Москву членов Центрального Комитета и добился на нем отстранения от руководства представителей консервативного крыла во главе с Молотовым. В ГДР об этом ничего не знали. К изумлению не только сопровождавших Хрущева советских партийных функционеров и государственных деятелей, но и присутствовавших при сем политических деятелей ГДР при посещении советских военнослужащих, расквартированных в штабе в Вюнсдорфе, перед широкой публикой он рассказал в эпической манере о внутрипартийном конфликте и борьбе “против фракционеров Молотова, Кагановича, Маленкова и Булганина”, а также “примкнувшего к ним Шепилова”. Вероятно, Ульбрихт, Гротеволь и Мильке слушали эти откровения со смешанными чувствами.
Конечно, у Хрущева не было общего образования и чувства реальности. Он склонялся к стихийному принятию важных решений, и в волюнтаризме его упрекали не без оснований. Этот политик был не всегда удачлив при выборе советников. Он был прочно укоренен в прошлом и столь же прочно встроен в систему, которая тормозила и в конце концов срывала реализацию многих его разумных идей. Но это был полнокровный политик, веривший в свои идеалы. Он был убедителен не только на массовых митингах, но и в ходе доверительных переговоров с политиками другой стороны.
Хрущев никогда не упускал из виду разрядку международной напряженности, имевшую для Советского Союза жизненно важное значение. Было бы ошибкой считать отстранение “фракции Молотова” от руководства чисто внутриполитическим событием. Хрущев нуждался в свободе рук для примирения с США, к которому он стремился. Понятие “мирное“ сосуществование” не было для него пустой фразой.
Моей службе были известны отчеты боннского министерства иностранных дел, из которых явствовало, что Госдепартамент США расценивал новые предложения Москвы по поводу заключения мирного договора с Германией с учетом старого плана конфедерации двух германских государств так же скептически, как и прежде. Столь же отрицательно он относился и к плану министра иностранных дел Польши Рапацкого, направленному на превращение Центральной Европы в зону, свободную от атомного оружия. Особенно чувствительно, как казалось, он реагировал на идею превращения Берлина в “вольный город” — ведь такой план задевал бы важнейшие права держав-победительниц.
Тем не менее оставалось впечатление, что во время встречи на высшем уровне между президентом Эйзенхауэром и Хрущевым, состоявшейся в 1959 году в Кэмп-Дэвиде, была открыта новая фаза взаимопонимания. В скоропалительных комментариях уже возвещался конец холодной войны, средства массовой информации превозносили “дух Кэмп-Дэвида”. Мы узнали из хорошо информированных американских источников, а не от наших советских партнеров, что при обсуждении щекотливого берлинского вопроса оба государственных деятеля сблизились и что они стремились на своей следующей встрече в Париже заключить соглашение, которое учитывало бы советские предложения.
