— Хорошо катится!
— Гип-гип-ура! Так ему и надо!
— Эй, Рыжий, как ты себя чувствуешь без своей жестянки?
— Не промахнись, парень! Расстреляй эту штуковину, чтобы от нее мокрого места не осталось!
Вся в пулевых отверстиях, каска исчезла из вида. Бегун крикнул Хохотуну, чтобы тот прекратил огонь, и бросился вниз — посмотреть, что осталось от каски. Обнаружив изгвазданный головной убор, он торжественно доставил его обратно и бросил к ногам Рыжего.
Тот смотрел на остатки каски с неприкрытым ужасом. Потом он оглянулся на нас. В его глазах не было ненависти. В них стояли слезы. Он смотрел на нас глазами смертельно раненного животного, которого настиг удар с совершенно неожиданной стороны.
В глубине души мы надеялись, что он засмеется. Но он зарыдал и побежал от нас прочь.
Как выяснилось, он направился в хозяйственную часть батальона и оставался там до тех пор, пока ему не нашли новую каску. Потом его с трудом убедили вернуться обратно. Он стал вести себя еще более сдержанно, все время держался особняком, а его новая каска с тех пор всегда была крепко прихвачена ремешком под подбородком. Больше ни у кого не возникало желания снова лишить его каски или пошутить насчет обстоятельств, при которых он лишился старой.
* * *
Наступил ноябрь. Со дня нашей высадки прошло более трех месяцев. Весь октябрь японцы атаковали позиции нашей дивизии. Они подходили ночью к какому-нибудь участку периметра, атаковали узким фронтом и слегка продвигались вперед. Утром их отбрасывали назад с огромными потерями. После чего все повторялось снова и снова. Японцы не унимались. Вряд ли в наших трех пехотных полках — 1-м, 5-м и 7-м — остался хотя бы один батальон, которому не довелось бы поучаствовать в сражении. Да и щенков из 164-го пехотного война не обошла стороной. А японцы продолжали прибывать. Иногда мы видели, как с транспортов, подошедших к Кокумбона, выгружается пополнение.
Иногда наши старенькие «аэрокобры» взлетали, чтобы бомбить транспорты или же обстрелять их с бреющего полета. Мы всегда очень радовались, видя их пролетающими над нашими головами по пути к своим потенциальным жертвам. Зрелище наших самолетов, атакующих противника, всегда было захватывающим и никого не оставляло равнодушным.
А японцы все прибывали. Теперь у них появилась тяжелая артиллерия, а в районе реки Матаникау видели даже танки. Они нападали на наши позиции каждую ночь, всякий раз оказывались отброшенными, но каждую ночь их приходилось ждать. Время двигалось прерывистыми скачками — так резко, отрывисто дышит ребенок, испуганный доносящимися из темноты звуками. Каждую ночь мы, затаив дыхание, вглядывались с хребта вниз, в ущелья, пытаясь разглядеть песчаные пляжи, реки, укрытия на аэродроме. Мы все превращались в единое целое, в некий гигантский организм, затаивший дыхание, чтобы не пропустить звук вторжения. И только утром мы получали возможность сделать громкий, долгий, восхитительный выдох.
...А они продолжали прибывать.
Они привозили с собой самолеты — новенькие, красивые, блестящие, похожие на летающую рыбу, по недоразумению поднявшуюся слишком высоко в ярко-голубое небо. Иногда, до начала или после окончания бомбежки, над хребтом разыгрывались воздушные бои, причем самолеты были настолько близко, что до них, казалось, можно было дотянуться рукой.
Как-то раз из группы самолетов вывалился Зеро, надумавший с нами поиграть. Хохотун очень разозлился, вытащил пулемет и открыл ответный огонь по вконец обнаглевшему противнику. Он знал, что таким образом попасть в летящий самолет практически невозможно, но сдержаться не мог. Не нравилось ему, когда япошки так куражатся.
Он отчаянно ругался, понося на чем свет стоит наглого ублюдка, устроившего на нас охоту.
— Счастливчик, — завопил он, — чего же ты ждешь? Помоги!
Я побежал на помощь. Но Зеро приближался быстрее. Прежде чем я успел добежать до товарища, он уже ревел над нашей головой. Заметив столбики пыли, поднимаемые ударяющими в землю пулями, услышав мелодичный перестук пустых гильз по камням, я повернулся и устремился прочь. Хохотун распластался на земле. Я бежал. Самолет за моей спиной ревел и с громким лаем выплевывал смертоносные пули. Я спрыгнул со склона холма, на котором находилась покинутая нами в первую ночь пещера. Зеро прогрохотал дальше, а я приземлился на плоский уступ двумя метрами ниже.
А наверху продолжал ругаться Хохотун. Я вскарабкался к нему, помог правильно установить пулемет и зарядить его, после чего мы стали ждать возвращения Зеро.
Тот сделал вираж и снова приближался.
— Ну давай же, сукин сын, — бормотал Хохотун, следя ненавидящими глазами за вражеской машиной, — подходи поближе, сейчас тебе мало не покажется.
И опять вокруг застучали пули, заплясали столбики пыли. Наш пулемет заговорил во весь голос — мы были полны решимости достать мерзавца. Но в это время со стороны хребта появились две «аэрокобры», и Зеро исчез. Я только говорю, что он исчез. Полагаю, он был разнесен на молекулы, дезинтегрировал под яростным огнем пушек, установленных в носовой части «аэрокобр». Хотя взрыва я не слышал — возможно, потому, что хребет был преградой для многих звуков, сопровождавших групповые воздушные бои, бомбежку аэродрома и огонь зениток.
Кстати, наши зенитные батареи доставляли нам немало беспокойства. Зенитные снаряды летели вверх, взрывались в воздухе, и наш хребет зачастую звучал, как ксилофон, реагируя на падающую шрапнель.
Мы укрывались от этого опасного для здоровья дождя так же, как от вражеских пуль и бомб. Становилось не по себе, если ты по какой-то причине забрел далеко от надежного укрытия и увидел приближающийся вражеский самолет, окруженный черными пятнами взрывов, а потом услышал мелодичный стук шрапнели по камням.
Как-то раз ясным и теплым днем в середине ноября я как раз находился на батальонном командном пункте, когда объявили воздушную тревогу и в небе появилась эскадрилья вражеских самолетов, летящая строем в форме буквы V. Наши батареи ПВО открыли огонь, стараясь заставить их повернуть в сторону и сбросить свой смертоносный груз на джунгли, не причинив никому вреда.
Очень быстро я остался один. Все попрятались в укрытия. Я носился от окопа к окопу в поисках свободного уголка, но все было переполнено. В конце концов я добрался до офицерского убежища, оборудованного на склоне холма. Вокруг меня уже падали осколки, выстукивая по камням мелодичную фугу, когда я откинул мешковину, загораживающую вход в убежище, и уставился прямо в грозный, немигающий стеклянный глаз капитана Большое Ура. Какое же ни с чем не сравнимое презрение было написано на его лице! Я почувствовал себя обладателем билета в общем вагоне, пытающимся проникнуть в роскошное купе. Его враждебность была ощутима, как пощечина. В ту же минуту я люто возненавидел капитана Большое Ура и всех представителей его класса.
