кошмарно – его будто заставляли заново переживать смерть матери, теперь с точки зрения мужа. Единственным преимуществом было то, что он не был пьяницей, как собственный отец, как Исаев, хоть не был и эталоном здоровья – у него началось ужасное воспаление мочевого пузыря [301], да и припадки никуда не делись.
Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. И странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят [302].
Стало очевидно, что настали последние часы Марии. Она хрипло и трудно дышала, что-то как будто клокотало в горле [303]. В конце успела попрощаться и даже захотела примириться с Михаилом, который, по ее убеждению, плел против нее интриги. Федор отослал письмо Михаилу с просьбой добыть Паше темную траурную одежду. В семь вечера 15 апреля 1864 года она умерла.
Несмотря на то, что мы были с ней положительно несчастны вместе (по ее странному, мнительному и болезненно фантастическому характеру), – мы не могли перестать любить друг друга; даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу. Как ни странно это, а это было так. Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал во всю жизнь. Когда она умерла – я хоть мучился, видя (весь год), как она умирает, – но никак не мог вообразить, до какой степени стало больно и пусто в моей жизни, когда ее засыпали землею [304].
Едва Марию похоронили, Федор поспешил в Санкт-Петербург на встречу с Михаилом, страдавшим от какой-то печеночной инфекции. Болезнь мучила его уже два года, но усугубилась, когда «Время» попало под дамоклов меч цензуры, а с дополнительным стрессом от открытия нового журнала брату стало совсем худо. Вскоре после прибытия Федора пришли и новости о том, что еще одну статью зарезали цензоры. Михаил рухнул без сил. Его тело начало все отторгать, к тошноте добавилась диарея. Больной пытался продолжать работу, но врачи без экивоков заявили, что ему нельзя напрягаться и даже покидать дом. Михаилу стало было лучше, но только на один день – врач объяснил, что у него отравление крови. Он тихо уснул вечером четверга, 9 июля, и более не проснулся.
Сколько я потерял с ним – не буду говорить тебе. Этот человек любил меня больше всего на свете, даже больше жены и детей, которых он обожал. В один год моя жизнь как бы надломилась. Эти два существа долгое время составляли всё в моей жизни [305]. Федор снова остался один.
Вся жизнь переломилась разом надвое. В одной половине, которую я перешел, было всё, для чего я жил, а в другой, неизвестной еще половине, всё чуждое, всё новое и ни одного сердца, которое бы могло мне заменить тех обоих. Буквально мне не для чего оставалось жить [306].
Нажив деньги, знайте, – я буду человек в высшей степени оригинальный. Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают. И будут давать до скончания мира [307]. Михаил оставил после себя только 300 рублей, что едва покрыло похороны, но на самом деле ситуация была намного хуже – за ним числились долги на огромную сумму в 25 тысяч рублей [308]. Жена и дети Михаила остались без средств к существованию и под угрозой оказаться на улице. Я у них остался единой надеждой, и они все – и вдова, и дети – сбились в кучу около меня, ожидая от меня спасения. Брата моего я любил бесконечно; мог ли я их оставить? [309]
У Федора был план: он собирался выплатить долг Михаила самостоятельно. Написал своей богатой тетке с просьбой о займе в 10 000 рублей, чтобы расплатиться с самыми злостными кредиторами. «Эпоха» была его единственной надеждой на то, чтобы заработать оставшееся, но без поддержки он смог издать июньский выпуск только в августе. Подписчики начали жаловаться. Федор работал по двадцать часов в сутки, чтобы держать «Эпоху» на плаву. Он только и делал, что редактировал, читал рукописи, договаривался с авторами, разбирался с финансами и логистикой – порой до шести утра. В голове, как цыпленок в яйце, стучалась идея нового романа, но никто еще не написал свою лучшую работу, чтобы только выплатить долги. Было что-то, требующее немедленного разрешения, но чего ни осмыслить, ни словами нельзя было передать. Всё в какой-то клубок сматывалось [310].
Он бродил по улицам один, мимо людей, поглощающих изысканные блюда в «Дюссо», ходящих по магазинам в Гостином дворе или катающихся на воздушных шарах в Юсуповском саду. Он шел дальше, к смердящей изнанке города, в котором жил: Екатерининский канал, запруженный угольной пылью и строительными работами, затхлые дуновения из подвальных питейных заведений, финские коробейники и дряхлые извозчики, Сенная площадь, где блошиный рынок был окружен столами молодых радикалов, планировавших построить утопичные коммуны после шестого или седьмого стакана. Здесь было уж как будто бы легче и даже уединеннее [311].
На углу Конного переулка находился «Малинник», заведение, посвященное земным наслаждениям. Он занимал три этажа и встречал гостей довольно сдержанно, становясь тем более порочным, чем выше они поднимались – как в насмешку над «Раем» Данте. На первых двух этажах располагались бар и ресторан; третий представлял собой загон из тринадцати разделенных деревянными ширмами комнат, каждую из которых занимали пять-шесть женщин. За свои услуги они просили не более 50 копеек. Теперь же мне вдруг ярко представилась нелепая, отвратительная, как паук, идея разврата, который без любви, грубо и бесстыже, начинает прямо с того, чем настоящая любовь венчается [312]. Невозможно было не испытывать жалости к ним, сидящим среди такой нищеты и убогости с одним только грязным полотенцем, обернутым вокруг бедер.
Я жениться хочу. Не много чести, что, не успев жену схоронить, тотчас и жениться поехал. И хоть бы выбрал-то хорошо, а то ведь, я знаю, – ни ей, ни себе, только добрых людей насмешу [313]. Ему действительно было суждено вскоре жениться, но в одном он ошибался: жена, двадцатилетняя Анна, сделает его счастливее, чем он когда-либо бывал прежде.
На годовщину смерти Марии весной 1865 Федор обнаружил себя арбитром в довольно аморальных отношениях между одним из авторов «Эпохи», Петром Горским, и падшей женщиной по имени Марта Браун, которой Федор, узнав о ее нужде, предложил работу переводчицей. Горский был жесток к ней, и после особенно тяжелой ссоры Марта предпочла не возвращаться к
