Чем глубже входим в лес, тем гуще заросли по обочинам дороги. И вдруг видим среди кустов людей. Они жмутся к нам, тянутся руками. Это местные жители, покинувшие свои деревни. Сердце сжимается при виде их: тяжела лесная жизнь беженцев из выжженных и разоренных мест. Тесно, холодно, сыро в наскоро сложенных шалашах. Одежды не хватает. Многие в тряпье, в лаптях, в каких-то немыслимых опорках: много ли захватишь из дома, когда на улицах строчат пулеметы и огнем занимается крыша. Лица худые, землистые - голодно в лесу. Нет продуктов, нет соли: фашистская блокада уже крепко дает себя знать. Особенно жаль ребятишек: чем повинны они, за что им, только что вступающим в жизнь, терпеть эти муки? Но стоит на мгновение закрыть глаза - и словно нет вокруг этого человеческого горя. Со всех сторон несутся веселые, приветливые возгласы.
- Добро пожаловать, родненькие!..
- Спасители вы наши...
И восхищенный мальчишеский шепот:
- Гляди, Пашка, гляди... Не иначе командир взвода...
- Взвода? Ну и дурак же ты, Вовка! Видишь, сколько ремней, значит, ротный, не меньше...
Шум усиливается. Все гуще толпа беженцев, все теснее она обступает дорогу.
Сойдя с коней, вместе с Ревой идем в толпу.
- Добрый вечер, землячки! - весело здоровается Павел.
- Что правда, то правда: настоящие землячки, раз в землянках живем! откликается из толпы столь же веселый голос.
Передо мной вынырнула молодая стройная девушка. Из-под платка выбиваются светлые льняные волосы.
- Вот возьмите, пожалуйста! - И она, вся зардевшись, протягивает мне букетик подснежников. - Это за то, что вы пришли сюда...
От волнения не сразу нахожу слова благодарности, а девушка уже исчезла. Ко мне протискиваются старики.
- Тут слух прошел, будто уходите вы далеко отсюда и всю партизанскую силу с собой забираете, - допытывается седобородый дед. - Может, оставите хоть малость, чтоб нас, немощных, охранять? В лесу ведь остаются одни бабы, ребята несмышленые да мы, хилые... - И сам себе отвечает: - Видно, надо так. Мы не обижаемся. Страшно только: не будет нам тут без вас жизни...
- Ты чего раскис, Михаиле? - горячо обрывает его сосед и сердито при этом стучит палкой по земле. - Бога побойся, товарищи немцев воевать идут, а не нас с тобой охранять.
- Да с лягушками на болоте чи охраняй чи не охраняй, все равно не спасешься: не убьют, так и так умрешь...
Разговор обрывается. Все смотрят на проходящих партизан. Ничего не сказав мне, Павел уходит к своему коню, вскакивает на него и, ловко маневрируя, скрывается за поворотом. Его догоняют Богатырь и Бородачев.
Хочется, очень хочется поговорить с этими людьми, рассказать им, куда и зачем мы направляемся, но надо молчать, нельзя быть откровенным. И я отдаю своему адъютанту Лесину команду: переписать всех больных ребятишек, чтобы наш доктор успел оказать им необходимую помощь.
Говорю окружившим меня людям что-то ободряющее. А сам не могу оторвать глаз от ребятишек. И сегодня больно вспоминать о них. До чего же голодные, измученные, раздетые. Нерешительно приблизилась ко мне девчушка лет пяти. На ней изодранное платьишко. На лице без кровинки ввалившиеся страдальческие глаза. Они смотрят с таким мученическим ожиданием: просят, слезно умоляют... Беру ее на руки. Девочка подбирает ножки, чтобы не запачкать моей гимнастерки, доверчиво обнимает меня ручонками, прижимается всем своим худеньким тельцем.
- Ты чья, девочка? - на ушко спрашиваю ее.
Она поднимает грустные глаза, и тут же прячет лицо за мое плечо, и еще крепче сжимает ручонки вокруг моей шеи.
- Чья девочка? - уже громко спрашиваю окружающих.
- Не знаем, - отвечает кто-то.
- Да как же не знаете?! - протискивается вперед пожилая женщина. - Это же Ленка Минчук. У них же всю семью фашистские ироды перебили. Она одна в живых только и осталась...
И сразу послышались голоса:
- Наша она теперь...
- Воспитаем, коль сами живы останемся...
- Вы только возвращайтесь скорей, а дочку сохраним...
- Спасибо, товарищи!- только и сказал я и с болью опустил на протянутые отовсюду руки девчушку.
Я еще долго не мог бы оторваться от этих людей, но тут колонна остановилась, и между народом ко мне стали протискиваться наши разведчики, настойчиво требуя: "Дорогу, дорогу!" И еще не добравшись до меня, через голову толпы крикнули:
- Каратели жгут Большую Березку.
- Народ расстреливают!..
Моя команда подхватывается мгновенно. Конные автоматчики, пулеметчики на тачанках, минометчики и артиллеристы - все, кто были на лошадях и на колесах, стремительно помчались к Большой Березке.
Уже начинала меркнуть заря, и только зарево пожара на холме зловеще освещало поле, когда мы ворвались в село. Гитлеровцы, отстреливаясь из-за горящих домов, бегут.
Мы движемся по Большой Березке. Различаем развалины машинно-тракторной станции, которую немцы пытались превратить в мастерскую для ремонта своей техники, но мы ее еще зимой разгромили в самом зародыше. Рядом горит дом. И в отблеске пламени мы видим на плетне маленькую девочку. Она животом насажена на острый кол. Под плетнем тела двух женщин и мужчины. Какое-то время мы стоим пораженные, пока кто-то из партизан не снимает с кола маленькую мученицу. Она мертва. Подошедшие жители со слезами и стонами рассказывают: фашистский офицер пристрелил отца, мать и старшую сестру девочки. А маленькая Наташа побежала. Фашист выпустил в нее всю обойму. Не попал. Тогда солдаты поймали ее и животиком насадили на кол...
Много горя успели повидать наши партизаны, но с таким варварством столкнулись впервые.
Из Большой Березки немцы бежали в соседнее село - Голубовку. Полтора километра мы промчались мигом. Остановил вражеский огонь. Три раза мы ходили в атаку, но всякий раз откатывались назад, так как из Середины-Буды к противнику все время поступало подкрепление. Мы несли потери, но уж слишком велик был наш гнев. И партизаны снова и снова бросались на штурм, а потом, отброшенные, отбивали контратаки эсэсовцев. Бой длился всю ночь. На другой день, когда солнце уже было в зените, я приказал отойти. Хотя враг уже недосчитывал многих своих головорезов, в наших сердцах не было удовлетворения. Напоследок бойцы отряда Боровика отыскали старую оглохшую лошадь, на телегу положили три 152-миллиметровых снаряда со специальными взрывателями, сверху набросали разного барахла. Лошадь вывели на дорогу, и она медленно потянула повозку к Голубовке. Немцы стреляли по ней, но неуязвимая лошадка доплелась до деревни, и только тут ее подстрелили. К повозке тут же ринулись эсэсовцы, принялись рыться в поклаже. Ахнул взрыв. Десятка полтора гитлеровцев разнесло в клочья.
У каждого участника страшной войны осталось много тяжких воспоминаний, которые, как осколок, навсегда впились в сердце. Вот так и у меня. Прошли годы, а я до последней детали вижу картины человеческого горя, а прежде всего ту крохотную изможденную сиротку, что так доверчиво обнимала меня в лесу, и маленькую Наташеньку, нанизанную на кол плетня.
Своей неслыханной жестокостью враг стремился запугать народ, поставить его на колени. А добился обратного: пламя ненависти к врагу разгоралось все жарче, и сердца людей полнились решимостью и мужеством.
20 мая 1942 года к нам перешел Юзеф Майер. Над ним нависла угроза ареста. Но даже не это заставило поторопиться нашего подпольного венгерского друга коммуниста. Он пришел к нам, чтобы предотвратить новое чудовищное злодеяние фашистов. Майеру стало известно, что гитлеровцы собрали трофейные снаряды советского производства, привезли в Германию и начинили отравляющими веществами. Сейчас эти снаряды привезли сюда, чтобы венгры, дислоцирующиеся в Середино-Будском районе, обстреляли ими лесной массив, в котором находятся партизаны. В случае если возникнет конфликт по поводу применения запретного оружия, ставка Гитлера сошлется на то, что это сделали не немцы, а венгры, и применили они трофейное, взятое у русских оружие, даже не подозревая, что снаряды начинены газом.
Мне сразу понравился этот красивый, сильный и мужественный человек. Слушаю его голос, ровную речь с заметным акцентом. Но то, что он говорит, все больше тревожит меня. Нервно шагаю по комнате.
- Где сейчас эти снаряды?
- В Ямполе. Склад сильно охраняется.
- Вы говорили еще кому-нибудь об этом?
- Только вашему комиссару Богатырю. Он меня встретил и привел сюда.
- Хорошо, - немного успокаиваюсь я. - Об этом пока никто не должен знать.
- Понимаю, - соглашается Юзеф.
И в этот момент является посыльный и докладывает, что меня приглашает комиссар.
Выхожу на поляну и вижу, Богатырь собрал партизан. Целый митинг.
- Что он, с ума сошел? - Бегу со всех ног, чтобы помешать ему раньше времени рассказать о страшных снарядах.
Рядом с Богатырем стоит улыбающийся Саша Хабло, наш старший радист, протягивает комиссару бланк радиограммы. Богатырь поднимает руку, призывая к вниманию:
