Уильяма прооперировали субботним утром. Все те долгие часы, что шла операция, мы с Хилари безостановочно бродили по центру Лондона. Это стало для меня полезным уроком – впоследствии, уже работая хирургом, я прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько тяжело родственникам оперируемых мною пациентов.
Операция прошла успешно, и Уильям выжил: у него оказалась доброкачественная хориоидпапиллома, хотя в отчете патолога и было указано, что опухоль злокачественная. Позже я узнал, что у таких маленьких детей опухоли крайне редко бывают доброкачественными и даже в этом случае операции сопряжены с огромнейшим риском. Годы спустя, когда я проходил стажировку в качестве нейрохирурга-педиатра, на моих глазах от потери крови умер ребенок в той самой операционной, в которой оперировали моего сына. Хирург-наставник – тот самый, что спас Уильяму жизнь, – на этот раз не справился с точно такой же опухолью.
Перепуганные и разгневанные родственники – тяжкое бремя для любого хирурга, но то, что мне самому пришлось примерить на себя эту роль, стало чрезвычайно важной частью моего медицинского образования. Врачи, со смехом говорю я стажерам, могут и потерпеть.
хирургический разрез белых нервных волокон головного мозга; частный случай – фронтальная лоботомия
Нам невероятно повезло, что в отделении при операционной есть комната отдыха для хирургов. Там стоят два красных кожаных дивана, купленных мной вскоре после того, как мы перебрались сюда из старой больницы. Когда мы только переехали в главное здание больницы, незадолго до того возведенное в нескольких милях от старого, под отделение нейрохирургии был выделен весь третий этаж. Со временем, однако, руководство больницы отняло у нас несколько помещений. Одну из операционных приспособили под бариатрическую хирургию (операции для людей с высокой степенью ожирения). Коридоры и комнаты наполнились незнакомыми лицами, а также пациентами размером с небольшого кита, которых провозили мимо нас на каталке. Мы перестали чувствовать себя здесь как дома, и я боялся, что начал выглядеть со стороны немного отчужденно и официально, как часто случается с персоналом крупных современных больниц.
Однажды я сидел на диване в комнате отдыха и читал книгу, пока ординатор самостоятельно начинал операцию. Мы стали постоянно закрывать комнату на ключ, так как теперь повсюду сновали незнакомые люди. Но стоило мне присесть, как тут же кто-то принялся стучать в дверь и дергать за ручку. Я притворился, будто ничего не замечаю, чувствуя себя при этом все более и более глупо. В конечном итоге дверь, к моему ужасу, выломали, и четыре врача, ни одного из которых я не знал, вошли внутрь с сэндвичами в руках. Растерявшись, я встал с дивана.
– Это кабинет нейрохирурга! – крикнул я, понимая, что выгляжу напыщенным дураком. – Вас сюда никто не приглашал!
Они удивились.
– Руководство сказало, что все помещения предназначены для совместного пользования, – заявил один из них, презрительно глядя на меня.
– Что ж, руководство не обсуждало это с нами, – ответил я. – Если бы у вас был собственный кабинет, то как бы вам понравилось, если бы люди вламывались туда без спроса?
– Мы хирурги, – сказал кто-то, пожимая плечами. Они все-таки вышли из комнаты, да и я тоже вышел, так как слишком разозлился, чтобы там оставаться. Однако я решительно настроился защищать то немногое, что осталось от нейрохирургического отделения.
Я отправился в операционную и перенял эстафету у ординатора. Случай оказался чрезвычайно сложным, и, удаляя опухоль, я невзначай повредил левый лицевой нерв. Возможно, этому суждено было произойти так или иначе: такое осложнение считается типичным для данной операции – но я понимал, что в моем расположении духа не стоило проводить столь рискованную и деликатную операцию. Таким образом, в следующие дни, встречая того пациента во время обхода палат и глядя в его перекошенное из-за паралича лицо, я готов был сгореть от стыда. Несколько утешало лишь то, что с тех пор нас с коллегами больше не беспокоили в комнате отдыха – нашем крошечном оазисе, хотя, думаю, многие другие хирурги стали меня недолюбливать.
По какой-то никому не известной причине все окна в кабинетах операционного блока, в том числе в комнате с красными диванами, располагались на двухметровой высоте от пола. Все, что мог разглядеть через них сидящий человек, – это небо, в котором изредка вспарывал облака летевший в сторону Хитроу самолет; гораздо чаще появлялись голуби, иногда чайка и совсем уж редко – сокол. Удобно устроившись на том диване, что подлиннее, я провел много часов за чтением медицинских журналов. А порой, с трудом перебарывая сон в ожидании следующей операции, я рассматривал серые тучи через высокие окна. В последние годы перерывы между операциями становились все длиннее и длиннее. Проблема в том, что мы не можем приступить к очередной операции до тех пор, пока не убедимся в наличии свободной койки, на которую можно будет положить прооперированного пациента, а коек частенько не хватает. Постоянные предложения, планы и упреки со стороны государства и руководства больницы, направленные на максимальное повышение эффективности нашей работы, превратили ее в нечто напоминающее игру «музыкальные стулья» (при этом музыка постоянно меняется, а в связи с последней серией реформ заменили еще и оркестр): пациентов всегда оказывается больше, чем свободных коек. Так что мне приходится долгими часами лежать на диване, понуро уставившись в мрачное небо, в котором то и дело проносятся голуби.
***
Я лежал на диване, ожидая начала следующей операции и чуть ли не засыпая над книгой. Один из коллег, оперировавший в тот же день, сидел в кресле, точно так же ожидая, когда очередному пациенту введут наркоз.
– Нам постоянно твердят, что здравоохранение нуждается в кардинальных переменах. А все после гибели пациентов в Стаффорде. Что за очковтирательство! Ведь все зависит от того, кто у руля, – сказал он.
Я вспомнил, как еще студентом несколько месяцев проработал младшим медбратом в психогериатрическом отделении одной из психиатрических лечебниц, которые раньше окружали Лондон. Большинство пациентов страдало от прогрессирующей деменции. Кто-то попал туда из-за дегенеративных заболеваний мозга, а кто-то – из-за шизофрении: они провели в лечебнице большую часть жизни, которая теперь подходила к печальному концу. Необходимость вставать в семь утра и идти на работу, где нужно ухаживать за двадцатью шестью стариками с двойным недержанием, лежащими в одной палате, в некоторой степени закаляла характер, равно как и обязанность брить и кормить их, сажать на горшок, стягивать ремнями в гериатрическом кресле. Многим медсестрам и медбратьям из тех, что я там встретил, такая работа определенно была противопоказана. Другие же проявляли невероятные терпение и доброту. Особенно мне запомнился мужчина по имени Винс Хёрли родом из Вест-Индии, старший медбрат. Работенка была скверная, а жалованье – скудным, и я навсегда усвоил, что доброте любого человека, в том числе и моей собственной, есть предел.
