Скрябин был дважды женат и имел семерых детей. Сын Юлиан прожил всего одиннадцать лет, но успел заявить о себе, как талантливый композитор.
В последние годы семья композитора жила в доме в Большом Николопесковском переулке в Москве. Договор на аренду обычно заключался на год, до декабря месяца. В конце 1914 года Скрябин неожиданно предложил заключить договор всего на пять месяцев, до мая 1915 года. В апреле Александр Николаевич неудачно выдавил фурункул на лице и начался сепсис. Вскоре великий композитор скончался от заражения крови.
* * *
На похоронах Скрябина присутствовал его друг, композитор Сергей ТАНЕЕВ (1856–1915).
На Новодевичье он пришел больным. Из-за осложнения, простуда перешла в пневмонию, и через несколько недель Танеев скончался. Его похоронили на кладбище Донского монастыря, а затем перенесли прах на Новодевичье и предали земле рядом с могилой Скрябина.
* * *
Неподалеку от классиков — могила величайшего композитора XX столетия Сергея ПРОКОФЬЕВА (1893–1953). Сергей Сергеевич ушел из жизни в один день со Сталиным. Как вспоминала Галина Вишневская, «не дано ему было узнать благой вести о смерти своего мучителя».
Для семьи Вишневской и Ростроповича Прокофьев был дорогим человеком — Мстислав Леопольдович был очень близок с композитором, исполнял его произведения, а Галине Павловне любовь к Прокофьеву перешла от мужа, из его восторженных рассказов. Она вспоминала о том, как, став женой Ростроповича, побывала в гостях в доме вдовы Прокофьева (лично с Сергеем Сергеевичем ей познакомиться не довелось): «Одним из первых визитов был визит к вдове Сергея Сергеевича. Помню, какое волнение охватило меня, когда я впервые поднималась по лестнице небольшого дома в проезде Художественного театра. Мы даже говорили шепотом, как в храме. До самой смерти Прокофьев жил в коммунальной квартире, в трех небольших комнатах, с женой и ее отчимом. Я была буквально потрясена скромностью этой обстановки. Вдова Сергея Сергеевича — Мирра Прокофьева-Мендельсон — свято чтила память о нем, сохраняла все в том виде, как было при его жизни. Создавалось впечатление, что он только на минуту вышел из дому и сейчас вернется. Я потом часто бывала в этом доме и почти всегда ловила себя на том, что жду — вот сейчас откроется дверь, и войдет Прокофьев. Два раза в год — в день рождения и в день смерти Сергея Сергеевича — собирались здесь его друзья; их было немного — всегда одни и те же».
Хоронили гения в один день со Сталиным. Вся Москва была перекрыта, и, по воспоминаниям друзей, с большими трудностями гроб Прокофьева смогли перевезти в Дом композиторов на Миусской площади.
И вновь я позволю себе процитировать Галину Вишневскую: «Все цветочные оранжереи и магазины были опустошены для вождя и учителя всех времен и народов. Не удалось купить хоть немного цветов на гроб великого русского композитора. В газетах не нашлось места для некролога. Все принадлежало только Сталину — даже прах затравленного им Прокофьева. И пока сотни тысяч людей, часто насмерть давя друг друга, рвались к Колонному залу Дома союзов, чтобы в последний раз поклониться сверхчеловеку-душегубу, на Миусской улице, в мрачном, сыром полуподвале, было почти пусто — только те из близких и друзей, кто жил неподалеку или сумел прорваться сквозь кордоны заграждений. А Москва в истерике и слезах хоронила великого тирана…
У гроба с альбомом в руках сидел, ссутулившись, Игорь Грабарь. Он пытался сохранить в рисунках черты умершего друга. Слезы мешали. Художник по-стариковски всхлипнул и закрыл альбом.
Начался траурный митинг. Взволнованные слова прощания сказали Кабалевский, Шостакович, Лавровский. Были речи от Союза композиторов, от друзей по работе в кинематографии.
Звучал Бах. Его играл на рояле Фейнберг, один из первых исполнителей фортепьянных произведений молодого Прокофьева.
Снова слова прощания…
День стоял серый, пасмурный.
Путь к Новодевичьему кладбищу шел по кольцевым улицам.
Кратки были последние слова у открытой могилы. Ходил ветер по кладбищу, и метались в воздухе хлопья мокрого снега».
Через пятнадцать лет в могиле мужа похоронили и вдову композитора, Миру МЕНДЕЛЬСОН-ПРОКОФЬЕВУ (1915–1968). «До последней минуты своей жизни она заботилась о делах и памяти Сергея Сергеевича. В тот вечер она разговаривала по телефону с директором музыкальной школы им. Прокофьева по вопросам, связанным с музыкальным архивом композитора, как вдруг голос ее умолк. Думая, что прервалась связь на линии, директор положил телефонную трубку и через некоторое время позвонил снова. Послышались короткие гудки: “занято”. Через некоторое время — то же самое. Так как время было позднее, он решил отложить разговор на утро. Утром телефон все еще был занят. Тогда он поехал к ней домой, позвонил в дверь, но никто не открыл. Он позвонил соседям. Заподозрив несчастье, взломали дверь ее комнаты: она, мертвая, сидела в кресле, и в руке у нее была телефонная трубка».
* * *
На овальном портрете в окружении бронзового театрального занавеса — актриса Анастасия ЗУЕВА (1896–1986).
Анастасия Платоновна служила в Художественном театре, а широкому зрителю знакома, конечно, по кино. Самые известные роли актриса сыграла в сказках — именно героиня Зуевой открывала-закрывала сказочные двери в детских фильмах «Огонь, вода и… медные трубы» и «Варвара-краса, длинная коса».
Актриса дружила с Борисом Пастернаком. Ей посвящено стихотворение поэта, в котором есть строки «талант единственная новость, которая всегда нова». Это сочинение Пастернака помещено на памятнике актрисы.
В конце жизни Анастасию Платоновну попросили написать воспоминания об одном из актеров Художественного театра. Она написала, при этом, как говорили сотрудники театральной редакции, текст пришлось значительно редактировать. Когда статья была опубликована, на домашний телефон Зуевой начались звонки с благодарностями. И актриса вдруг поняла, что обрела свое новое признание — писать воспоминания о своих легендарных коллегах.
* * *
В 1953 году на Новодевичьем был установлен памятник великому русскому ученому Владимиру ВЕРНАДСКОМУ (1863–1945). Автором бюста из белого мрамора стал скульптор Зиновий Виленский.
Первоначально планировалось сделать эпитафией слова Вернадского: «Ничего в мире нет сильнее свободной научной мысли». Но, говорят, подобное высказывание не получило одобрение советской цензуры. Тоже знак времени — цензоры не упускали возможности «пройтись» даже по надгробию. В итоге на постаменте поместили следующие слова Владимира Ивановича: «Мы живем в замечательное время, когда человек становится геологической силой, меняющей лик нашей планеты».
