за что полюбить.
Для еврея важная составляющая его жизни: вера. Евреи свято соблюдают религиозные праздники. Каждую неделю они празднуют Субботу. В чем смысл этого праздника, я точно не знаю. Но у меня есть своя версия: однообразное течение жизни должно прерываться праздником. Тогда легче жить. День идет за днем, падает на темя, как капля воды. Можно взбеситься. Но впереди – Суббота. Праздник. Можно и даже нужно ничего не делать.
В картинах «Адам и Ева» и «Субботний день» одни и те же персонажи. Разрешенное безделье, как в раю. Они не просто бездельничают, они живут по правилам Священного Писания.
Любаровские евреи постоянно ищут смысл жизни: холсты «Голуби», «Кошерное или трефное», – поскольку искать смысл во всем – это национальная черта евреев. В данном случае они, видимо, размышляют, правильно ли зарезана курица, поскольку курица должна быть непременно кошерной.
Казалось бы, какая разница: как зарезали курицу? Кто это видит? И тем не менее именно благодаря вере евреи выстояли и сохранились, несмотря на вековые гонения, на холокост.
Древние греки и нынешние греки – это совершенно разные биологические особи, у них даже разное строение черепа. А евреи – какие были, такие и остались. Причина? Вера. В Иерусалиме есть целые кварталы верующих евреев, которые только тем и занимаются, что изучают саму Тору и комментарии к ней. Глубочайшее проникновение в истоки, в святая святых.
Любаровские персонажи свято соблюдают все свои праздники: Песах (грызут мацу), Сукот (плетут халы), Шабат (пьют шабатное вино).
Московские евреи Тору не читают – это «потерянные дети», как говорит Дина Рубина. Но когда человек трудится не покладая рук, когда он хорошо делает свое дело – это тоже, мне кажется, приобщение к Торе и к высокой вере.
Можно молиться перед Стеной Плача, качаясь, а можно взять холст и краски, «настроить на любовь свое сердце» и почувствовать Бога.
Творчество Любарова – это его молитва, его покаяние и его очищение.
Хочется, чтобы такие художники, как Владимир Любаров, жили всегда. Они просветляют жизнь, и за это им полагается дополнительный талон.
Мой друг Ираклий Квирикадзе
С Ираклием я познакомилась еще в Советском Союзе, при Брежневе.
Дочь Брежнева, Галина, сказала однажды: «Вы еще будете вспоминать годы с Брежневым как золотые времена».
На эти слова никто не обратил внимания, тем более что Галина Леонидовна была пьяна как сапожник и выглядела не лучше.
Это было произнесено с телевизионного экрана во всеуслышание.
Все усмехнулись скептически: какие еще золотые времена? Густой бульон застоя. Диссиденты. Свирепая цензура. В стране нечем дышать, как в непроветриваемом помещении. Воняло старостью. Политбюро на трибуне Мавзолея выглядело как делегация из дома престарелых. Принаряженные старички. Долог путь во власть. Пока доберешься – весь износишься.
Инакомыслие цвело и было в моде, особенно среди творческой интеллигенции. Тем не менее книги издавались, фильмы выходили. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда» (Анна Ахматова).
Из застойного сора взрастала великая советская литература и великое советское кино.
Начинающих писателей и кинематографистов страна тщательно отслеживала и собирала на семинары молодых талантов.
Время, о котором я пишу, – это время позднего Брежнева. Впереди Горбачев с кляксой на лбу и крушение империи. Но это впереди. А пока мы – небольшое стадо молодых талантов – сидим в доме творчества «Болшево», в маленьком зале, именуемом «Зимний сад». В зале – несколько бочек с пальмами, большие окна. За стеклами – золотая осень. За стенами – столовая с бесплатным питанием. Рай.
Хорошо, что мы кому-то нужны, а не брошены на произвол судьбы.
Семинаром руководят мастера: Леонид Гайдай, Ролан Быков, Эльдар Рязанов.
Я – среди общего поголовья, сижу тихо, не вылезаю. Я – человек скромный, застенчивый, хотя этого не заметно. Заметно как раз наоборот. Так бывает.
Слово держит сценарист Х. Я не хочу называть его имени, поскольку он жив, здоров и нравится себе.
Х. жалуется на то, что его зажимают, намекает на свое высокое предназначение, что-то доказывает в визгливых интонациях.
Я не люблю, когда мужчина визжит, как подколотая свинья. Мужчина должен быть молчалив и мрачен.
Я сижу и жду, когда Х. заткнется.
Надо сказать, что после перестройки его дела пошли в гору. Он стал писать детективные романы. Романы пользовались спросом. Х. разбогател, уехал в другую страну, время от времени навещал Россию. Я встречала его на приемах.
Х. – это большой плохой писатель. Раньше так называли писательских начальников. Начальники имели власть и тиражи, а значит – деньги.
Х пишет плохие детективы. Это литература для дураков. Дураков в стране немало. Можно сказать, много. Им тоже нужен свой духовный корм. Для таких читателей нужен свой писатель.
Кстати, в те времена появились блестящие мастера детективов, Александра Маринина например. Но это особый талант. Это надо уметь. Я не умею.
Во время застоя все жаждали свободы. Казалось, придет свобода, исчезнет цензура и хлынет поток таких романов, как «Мастер и Маргарита».
Свобода пришла и вынесла на гребень Х. и ему подобных. Основная масса кинулась за деньгами. Надо было выживать. Не до литературы. Однако вернемся в «Болшево». Зимний сад. Все сидят, слушают Х., скучают, поскольку никто не знает его творчества. Говорит он неинтересно. Все-таки писатель должен интересно мыслить и интересно говорить. Здесь ни первое, ни второе. Зрение и слух угнетены. Что остается? Осязание. Осязать Х. не хочется. Он выглядит непромытым, и кажется, что воняет рыбой.
Открывается дверь – и появляется Ираклий Квирикадзе, как солнца луч среди ненастья.
Я вижу его впервые: широко поставленные большие глаза. Цвет глаз светло-карий. Высокая шея. Хороший рост. Но главное выражение лица – скрытая усмешка типа «я знаю что-то веселое, но вам не скажу». Такое же выражение было у Олега Павловича Табакова – скрытая усмешка, при этом умная и добрая.
На Ираклия хочется смотреть не отрываясь.
В те времена я была влюбчивая. Возраст такой, когда сама природа провоцирует. Но природа нас не объединила. Не сочла нужным. У меня дома – прочная семья, а у Ираклия была жена Нана Джорджадзе – княжна и красавица, хрупкая статуэтка с тонкой рюмочной талией и ореолом рыжих волос.
Понятно, что Ираклий и Нана выбрали друг друга, образовали пару.
Как поется в старой песне: «Если двое краше всех в округе, как же им не думать друг о друге…»
Ираклий стоял возле бочки с пальмой, задумчиво смотрел на осенний пейзаж за окном. По его лицу было видно, что он погружен в
