Я пробормотал извинения и поспешно выпустил из рук мешковину. Так я снова остался в одиночестве на хребте под дождем шрапнели. Но пусть я лучше погибну здесь, чем мое присутствие будут терпеть там. Однако же я не получил ни царапины, зато пострадала моя чувствительность.
* * *
Сувенир появился, когда мы были на хребте. После Тинару я его не видел. Теперь он был одним из полудюжины снайперов в полковой разведке. С промежутками в неделю или около того он спускался вниз в джунгли, чтобы провести разведку на Грасси-Нолл. С ним ходил сержант-морпех — неповоротливый молчун с буйной гривой рыжих волос на массивной голове и огромной рыжей бородой, делающей его похожим на рождественского Санта-Клауса. Он никогда не раскрывал рта, пока они двигались вниз по нашему холму, но Сувениру очень нравились добродушные шутки, которыми всегда сопровождалось его появление, и он ни одну не оставлял без ответа.
— Эй, Сувенир, где же твои щипцы?
— Вы же меня знаете, парни, — довольно ухмылялся он, похлопывая себя по заднему карману, — скорее уж я винтовку забуду.
— А может, махнемся, а, Сувенир? За мешочек, что висит у тебя на шее, я дам десять баксов.
— Я тебя понимаю, — хохотнул Сувенир. — А может, тебе еще и пинту кровушки моей отлить?
— Ну и сколько у тебя в мешочке зубов?
— Это мое личное дело.
— Сто?
— Все может быть.
Ухмыляясь в усы, Сувенир скрывался в джунглях. Его знаменитый мешочек с золотыми зубами японцев всегда вызывал к нему повышенное внимание. Даже в отсутствие Сувенира этот мешочек часто становился предметом обсуждения.
— Интересно, сколько все-таки у него там зубов?
— Понятия не имею, но парень из его взвода рассказывал, что только на Хелл-Пойнт он добыл пятьдесят штук. А это было три месяца назад. И все это время он регулярно ходил в разведку. Думаю, у него там не меньше семидесяти пяти штук.
— Это же пара тысяч долларов, не меньше. Черт побери! Я бы тоже хотел иметь такую сумму, когда мы вернемся в Штаты. Я бы снял номер в гостинице и...
— А что, интересно, заставляет тебя думать, что ты еще вернешься в Штаты? Любой, кто думает, что еще попадет домой, — форменный псих. Надо еще уцелеть на этом дьявольском острове. Даже если кому-то из нас очень повезет, домой мы попадем ох как не скоро.
— Провались все...
* * *
Мы становились злыми и раздраженными. С каждым днем наши силы таяли, многие из нас попали во власть некой тяжелой физической депрессии. Зачастую мы тратили все свои силы, чтобы добраться до камбуза. Все-таки для этого надо было сначала спуститься с холма вниз в ущелье, где был устроен камбуз, а затем забраться обратно. Иногда, если дождь был особенно сильным, мы пропускали прием пищи, забывая о ней, даже если живот подводило от голода. На склоне холма становилось слишком скользко, и это препятствие вполне могло стать непреодолимым.
Дождь.
Наступил сезон дождей. На хребте от них негде было укрыться, и они обрушивались на нас стремительными потоками. Чтобы промокнуть до нитки, достаточно было нескольких секунд. Первое, что мы при этом делали, — лязгая от холода зубами, лихорадочно разыскивали по карманам драгоценные сигареты, чтобы переложить их в спасительную сухость каски. Правда, нередко оказывалось слишком поздно и оставалось только смириться с безвозвратной гибелью этого удивительно скоропортящегося в условиях повышенной влажности продукта.
После сигарет следовало позаботиться о боеприпасах. Вода, сбегающая по склону, проникала в наши окопы, словно они были канализационными люками. Поэтому нам приходилось мчаться туда и убирать ящики с боеприпасами с пути водных потоков, ставя их друг на друга в немногочисленных сухих местах. Все сухие участки окопов использовались для храпения боеприпасов. Те, кто прятался там от дождя, сидели на канистрах с водой.
Бывало, что ливень зарядит на целый день, а то и не на один. В таких случаях я лежал, промокший и дрожащий, на дне окопа и лишь изредка выглядывал, чтобы в очередной раз убедиться: наш хребет находится во власти льющихся с неба нескончаемых потоков воды. Серая пелена дождя окутывала все вокруг, и казалось, что так теперь будет всегда. В такие дни человеческий мозг отказывается функционировать. Он погружается куда-то в темные глубины, как красные кровяные тельца удаляются от поверхности тела в минуты волнения. Человек перестает быть рациональным, мыслящим существом, становится чрезмерно чувствительным, чем-то вроде моллюска, приклеившегося к днищу корабля. Он ощущает, что пока еще жив, чувствует холод и влагу, но не способен на сознательные поступки. В таком состоянии у него только один путь — прямая дорога к безумию.
На время превратившись в бездумную улитку, я сделал открытие. Оказывается, даже в холодной влаге есть тепло.
На хребте только у меня была походная койка. Я поставил ее в своем окопе. На ней я аккуратно расстелил забрызганный грязью плащ. Нам не разрешалось высовываться на поверхность, чтобы не засек противник. Я зарывался поглубже в свою пору и иногда, приняв меры по ее осушению и завернувшись в плащ, даже оставался относительно сухим. Но если дождь был слишком сильный или затяжной, ничего не помогало. Окоп наполнялся водой, которая поднималась до уровня моей кровати, и я оказывался лежащим в луже. Было очень холодно. Холод проникал до самых костей — изнуряющая жара, стоявшая перед этим, отучила нашу кровь разносить по телу тепло.
В конце концов я с отвращением выволок мою кровать на склон холма. Черт с ней и со мной тоже. Пусть меня подстрелит какой-нибудь японец, если этот близорукий ублюдок сможет что-нибудь разглядеть за плотной завесой дождя и если он настолько туп, что захочет этого.
Я расстелил пропитанное влагой одеяло на кровати, а другое натянул сверху. Чудеса! Мне стало тепло! Было мокро, но очень уютно. Вокруг лилось и капало, но было тепло. Я понимал, что выгляжу жалко, но с наслаждением рассмеялся.
Посмотрите на меня, если, конечно, хотите, и вы поймете, что такое война на Тихом океане.
Взгляните на наш хребет, возвышающийся, словно гигантский кит, над зеленым морем джунглей. Окиньте взглядом холм и попробуйте обнаружить признаки жизни. Не найдете, можете даже не стараться. Вы увидите только серую стену дождя, походную койку и маленького человечка, скорчившегося под насквозь промокшим одеялом.
Но он счастлив! Он, и только он один во всем мире знает, как восхитительно тепло может быть под мокрым одеялом.
* * *
У Бегуна начался приступ малярии. Несколько дней его подержали в полевом госпитале батальона, а потом отправили обратно на позиции. Он лежал в своей норе, неспособный даже поесть. Когда его бил озноб, мы несли ему наши одеяла, когда же лихорадка проходила и пот начинал струиться из всех пор его тела, он укладывался на спину и принимался блаженно улыбаться. Он едва мог говорить, но постоянно шептал:
